Страница 4 из 16
Круглов неловко отклонился, потом, поднявшись, неловко выставил руки — и Маринины удары обессилено заклевали предплечья. Один, случайный, правда, достал скулу.
— Верните! Как мне жить? Как? Я не хочу… Понимаете?
— Марина…
Круглов кое-как прижал женщину к себе.
Вовка, прибежавший на крик матери, вцепился ему в ногу.
— Оставьте маму!
— Господи! — заревела Марина, вырываясь. — Почему, Господи?! Я не хочу думать! Я хочу, как раньше. Мне страшно, поймите, страшно!
Круглов все же удержал ее, и она, вздрагивая всем телом, в конце концов наклонилась к нему, прильнула, утонула щекой в плече. Устало, с черным мушками в глазах, он подумал: как бы не упасть, не грохнуться вместе на пол. Потом и не подняться будет.
Затихший Вовка обнимал ногу — не вырвешься.
— Вам надо поспать, — сказал Круглов, отворачивая нос от жестких, немытых Марининых волос. — Вовка, давай, отведи маму…
Он кое-как отлепил их обоих от себя.
— А я покурю на улице. Давайте, ложитесь…
Его шатнуло, но ноги на автопилоте довели до крыльца сквозь сени. Он не сразу даже попал сигаретой в рот. Подавился коротким, кашляющим смешком — вот мазила-то! С пятого или шестого раза закурил.
Тусклые звезды Донбасса мерцали во тьме над головой. Безучастные, холодные.
Затянуться полностью не получилось — его повалило на стылую землю, и сигарета брызнула искрой во мрак.
Круглов задергался, засучил ногами, дыша тяжело и хрипло, выскуливая отдельные слоги и звуки. Слова Марины умирали в нем, раздергивая тело на части, заворачивая руки, разбивая губы о хребет замерзшей грядки, заставляя сжиматься и изворачиваться от боли.
Ватники! — толкалось изнутри. Ла-ла-ла-ла! Уроды! Сжечь! Только люстрация… Доблестная украинская армия… Любишь Украину? Надо любить! Мы тебя заставим… Ще не вмерла… Ну, повторяй, повторяй, не ной, сука… Ще не вмерла…
Пять, десять секунд. Или минут?
Затем было удивительно сладко лежать, не чувствуя ни холода, ни времени, ощущая лишь ясную пустоту.
Где-то рядом шевелило ветвями дерево. Упокаивающе: ш-ш-ш, все хорошо, все кончилось.
Круглов поднялся, кое-как отряхнулся, ощущая руки палками, сбил землю и снег с лица. С трудом сообразил, нашел глазами темную глыбу дома.
Наощупь он добрался до узкой своей кровати в комнатке и, не раздеваясь, рухнул в мертвый, без сновидений сон.
Утро вползло в сознание Круглова шорканьем веника по полу.
Ших-ших. Тишина. Сизый утренний свет с красной рассветной полосой на стене. И снова — ших-ших.
Круглов оторвал голову от кровати.
В неплотно прикрытую дверь виделся сосредоточенно подметающий пол Вовка. Пыль и крупицы земли, маневрируя, будто армии перемещались с места на место.
— Эй! — позвал Круглов. — Сколько времени?
Вовка подбежал к двери.
— А вы, дядя, уже проснулись? — спросил он, зажмурив один глаз.
— Да, — Круглов сел на кровати.
— Ура!
Вовка исчез, простучали по полу ботинки, с натугой скрипнула входная дверь. Холодный воздух пошевелил занавески.
Круглов вздохнул, почесался и обнаружил, что куртка его, почищенная, висит в шкафу на гвозде, а у рюкзака, лежащего на полу, линия ножевого разреза стянута аккуратными стежками. Сделалось вдруг легко.
Круглов натянул не первой свежести носки, боты, в которых вроде бы и уснул, но во всяком случае, не помнил, чтобы снимал их ночью.
— Вот, мам, он проснулся уже!
Круглов вышел в большую комнату в самый раз к появлению Марины с сыном.
— Здравствуйте.
Марину было не узнать.
Вместо легкого платья появилось худое пальтишко, вместо короткого бесстыдства ноги до колен закрывала плотная, вручную сшитая юбка. На голове — платок. Но главное было в другом. Лицо Марины светилось. Круглов видел много таких лиц, но каждый раз в нем оживало трепетное ощущение чудесного преображения. Словно новый человек вылупился из старого, пророс и новыми глазами посмотрел в мир.
Губы у Круглова дрогнули.
— А мы вас ждали, чтобы позавтракать! — радостно сказала Марина.
Она свалила к печи нарубленную щепу.
— Все хорошо? — спросил Круглов.
— Да, — сказала Марина, гремя чем-то в закутке. — Я… даже не знаю… легко.
Она появилась, держа маленькую, попыхивающую паром кастрюльку за продернутое через ручки полотенце.
— Рисовая каша. Не на молоке, конечно. И хлеба нет.
— Ерунда, — сказал Круглов, усаживаясь.
— Ерунда, — повторил Вовка, забираясь на лавку.
Марина поставила кастрюлю, зачерпнула ложкой. Хлоп! — островок каши в одну миску. Хлоп! — в другую.
— Ешьте.
— Горячая! — заулыбался Вовка, утонув мордочкой в пару.
Марина потрепала его по макушке.
— Вы знаете, Андрей, а мне жить хочется, — произнесла она, глядя на Круглова светящимися глазами. — Вроде как смысл жить появился. Светло на душе. Наревелась, конечно, вчера. И перед людьми стыдно… Очень стыдно. Но все равно… Я словно заново… Спасибо вам!
— Ничего, все образуется, — сказал Круглов.
— И еще! — Марина метнулась в сени и вернулась с банкой тушенки. — Вот, нам двух хватит. А там как-нибудь. Вы же тоже…
— Спасибо, — улыбнулся Круглов.
Речник ждал его на площади у поселкового совета.
Круглов кинул рюкзак на заднее сиденье «Нивы», втоптал в землю окурок и сел рядом с водителем.
Моросило. По лобовому стеклу елозили «дворники».
— Куда сейчас? — спросил Речник.
— Карта есть?
— В бардачке.
Круглов отщелкнул замок, достал карту, разложил, расправил ее, поплыл пальцем по области, над кружками населенных пунктов.
Пальцы кольнуло.
Круглов приблизил карту к глазам, разбирая название.
— Похоже, в Николаевку, Харон, — сказал он.
— Какой я тебе Харон! — фыркнул Речник. — Мы что, души с тобой перевозим с берега на берег? С живого на мертвый?
— Почти, — вздохнул Круглов. — Только наоборот.
Мера
В село под Киевом Грицко Шерстюк вернулся героем.
И деньги за полгода от Министерства Обороны получил (правда, сучья харя, финансист четверть от положенного, взял себе). И целый фургон добра из АТО привез. Одних магнитол шесть штук! И унитаза — два! И всякой хрени в виде статуэток и безделушек из хрусталя — россыпью, не считая.
Месяца три ходил Грицко в камуфляже по селу, пугая кур и вызывая завистливый собачий лай за соседскими заборами.
Пистолет в кобуре — только вякни кто против!
Обводя округу пьяными, налитыми кровью глазами, он стоял один против всех российских террористов, и те прятались, отползали от села, может, даже устраивали самоподрывы за околицей при виде его крупной, пропахшей луком и водкой героической фигуры.
Но ближе к лету стало как-то тревожно.
Из телевизионных каналов разом исчезли победные реляции и сводки с антитеррористического фронта, во множестве появились бабы, трясущие на камеры похоронками, мэр Киева вдруг сказал несколько ясных, всем понятных фраз, и слухи, один страшнее другого, загуляли из хаты в хату. Днепропетровск пал! Восстание в Одессе! Готовится судебный процесс!
Но больше всего Грицко взволновало известие, что у клятых террористов есть списки участников АТО, и по этим спискам они чуть ли не в сопровождении столичной переименованной милиции уже проводят рейды.
А сосед, ехидна, еще живописал. Уселся и понес, хрыч старый. Причем, зараза, к самому обеду приперся.
— Они, Григорий, не просто зайдут, и все. У них списочек с вещами, которые, значит, с Донбасса-то из квартир пропали. Все по описи, по артикулам, по этим… по заводским номерам. Один, значит, за хозяевами следит, чтобы не дергались, а другие комнаты обходят, номерки на вещах сверяют.
— Ну-ну, — шевельнул челюстью Грицко, подтягивая тарелку с борщом.
— Или эти, фотокопии даже смотрят! Чтобы, значит, по царапинам, по приметам опознать.
Жена Грицко, Ната, побледнела и поползла ладонью под грудь, к сердцу. Сосед поучительно вперил палец в низкий потолок: