Отыщите меня

Тетя Клава поспевала всюду. Мама не поправлялась и по-прежнему оставалась в постели. Другие комнаты были уже не жилые, их затянуло паутиной. В дальнем темном углу коридора в последние дни сидела на корточках соседка с гуттаперчевой куклой. Нерасчесанные седые ее волосы растрепались, глаза были безумными. Она бормотала какой-то сумбур. Часто звала свою умершую дочь, при этом плакала, причитала и пела одновременно. Потом ни с того ни с сего принималась ругать отборными словами тетю Клаву, как будто та перед ней в чем-то виновата. Во время одного из приступов упомянула про кота Леньку и какой-то суп.

— Живодерка! — визжала вслед тете Клаве обезумевшая соседка. — Это ты сожрала мою дочь! Шкуру сняла и сварила! Будь ты проклята, людоедка, навсегда!

Тетя Клава отмалчивалась и сумасшедшую не успокаивала. В одну из ночей соседка ушла, и утром тетя Клава, взяв с собой Рудика, долго искала ее. Они внимательно осмотрели двор и все подъезды, но нигде не нашли бедную женщину. В полдень у железной ограды заметили маленький скрюченный комочек, подошли, там лежал человек, наполовину засыпанный снегом. Тетя Клава варежкой отряхнула снег с лица, но это была не соседка, а мертвая старушка из дворницкого подвала. До войны Рудик часто ее видел на скамейке, она вязала шерстяные носки. Тетя Клава отправила Рудика в дом, а сама пошла просить у кого-нибудь помощи, чтобы увезти отсюда старушку. В квартире еще на одного человека стало меньше, седая соседка не вернулась, где-то пропала. Мама все так же лежала в постели и смотрела на дверь, чего-то ждала, как будто в комнату ещё кто-то может войти, кроме тети Клавы.

С большим усилием спросила:

— От папы больше ничего не приходило?

— Нет, — ответила ей тетя Клава.

Мама вела себя спокойно, ничего не просила и со всем, что ей говорили, соглашалась. Смотреть на нее было тяжело.

Как-то поздно ночью после дежурства тетя Клава принесла радостную весть об эвакуации на Большую землю, потом добавила, что надо вспомнить родственников в тылу, их адреса. Мама ничего не помнила, а может, просто не было никаких родственников. Тетя Клава перебирала в памяти всех своих родных, близких, знакомых, рылась в старых блокнотах и рассматривала толстые альбомы с фотографиями. Наконец нашла в своих бумагах адрес каких-то Шориных, то ли дальних родственников, то ли просто хороших людей. По ее рассказам, они жили где-то в Сибири или на Урале.

— Мы все втроем к ним поедем, — говорила маме тетя Клава. — Они живут совсем недалеко от реки Камы. Там очень хорошо, и люди они замечательные, примут нас как своих и самых близких… — Потом вдруг весело запела:

Песня показалась Рудику совсем не веселой, а, наоборот, даже грустной.

Тетя Клава сказала, что это песня из кино, но Рудик такого фильма не видел. Как ни утешала тетя Клава, маме от этого легче не было, ни сил, ни бодрости не прибавилось. Она стала капризничать, точно маленькая девочка. Ее все так же кормили с ложечки, но она выплевывала или выталкивала языком пищу и отворачивалась. Рудик уговаривал маму и даже плакал, но ничего не помогало. Тетя Клава настойчиво, почти силой заставляла маму съесть несколько ложечек. При этом она отсылала Рудака из комнаты, и он шел к детдому. Там в окно его могли увидеть Мигель и Ганзи, спуститься вниз и подойти к воротам. Встречались они теперь редко. Уже не играли и больше молчали. Иногда мечтали, как будут жить после войны…

Мама не проснулась утром. Умерла она тихо. Тетя Клава завернула ее в покрывало, туго перевязала шнуром, на котором до войны сушила белье во дворе.

— Тетя Клава, пожалуйста, не закрывайте маме лицо!

— Нельзя! — категорически ответила она.

— Тетя Клава, я вас очень прошу, откройте, пожалуйста, маме лицо…

Рудик со страхом смотрел на длинный темный сверток в углу комнаты и боялся к нему подойти. Не верилось, что там человек, что это мама.

Вместе с тетей Клавой повезли маму на санках к Неве. По дороге никто не останавливался и не оглядывался.

У самого берега белая кромка льда, а дальше совсем черная непроницаемая вода. Тетя Клава выбрала местом совсем безлюдное, за развалинами разбитого снарядами дома. Рудику приказала остаться на берегу, не спускаться на лед и не выглядывать. Она вернулась уже без санок, устало отряхнулась и на минуту закрыла лицо руками. Взяла Рудика за руку и повела домой. В квартире стало пусто и страшно. «Буржуйку» больше не топили. Рудик спал днем и ночью в комнате тети Клавы на полу. Она приходила ненадолго, что-нибудь давала поесть и снова уходила на свою службу. Несколько дней Рудик сидел в комнате один. Перед глазами стояла черная вода, в глубине которой плавали завернутые в одеяла люди. Они переворачивались вместе с санками и погружались на самое дно…

В окошках детдома не появлялись уже Мигель и Ганзи. Они не выходили больше к воротам. Как-то ночью пришла очень усталая тетя Клава и сообщила:

— Все, Рудик. Ты эвакуируешься на Большую землю.

— А вы?

— Я должна остаться в Ленинграде, — сказала она и начала собирать и складывать в рюкзак и небольшой баул какие-то тряпки.

Потом рылась в семейных документах. Метрику Рудика завернула и передала ему, остальное спрятала в мамин портфель и оставила у себя. На письме к Шориным четко вывела карандашом адрес и велела конверт положить за пазуху, чтобы не потерялся в дороге.

— А как я поеду?

— Обыкновенно, на машине, — сказала тетя Клава, и добавила: — По Дороге жизни…

Следующей ночью она отвела Рудика на сборный пункт.

Детей рассадили в небольшие автобусы, других в открытые машины. Они тесно сидели у бортов, закутанные по макушку так, что выглядывали из шарфов одни глаза да торчали носы. Колонна растянулась, машины отправлялись по одной. В самых первых везли с воспитателями детдомовцев, за ними с провожатыми родительских детей.

На прощание тетя Клава сказала:

— Ты мне обязательно напиши от Шориных, они теперь твои родственники. Я тебе сообщу, когда можно будет вернуться в Ленинград. Будь молодцом, у тебя все будет хорошо, до свидания…

Ночь какая-то была дымная и необычная, с очень темным небом и очень светлым снегом.

Крикливая, с низким охрипшим голосом сопровождающая в белом военном полушубке бегала и распоряжалась всеми, отдавая команды. Ее слушались и взрослые, и дети, некоторые уважительно звали «товарищ Стригунина». Родители плакали, на них махала руками товарищ Стригунина, чтоб те не мешали и не затягивали прощания. Машины петляли по улицам, миновали город, выехали на незнакомую окраину. После долгого пути оказались у самого берега озера, где стояли орудия и танки. Светили только карманными фонариками, направляя лучи прямо под ноги или колеса. Некоторые машины буксовали в снегу, их вытягивали тросами. Машины медленно ползли по размякшей дороге. Наблюдали и указывали направление на всем пути одни военные. Многие из них чуть ли не по пояс топтались в мешанине снега и воды. Через стекла автобуса было видно, как они жестами очень торопили и подгоняли, но машины все равно тащились медленно. Ехали долго и где-то на середине пути остановились. Стояли и ждали, пока не проложили объезд от главной колеи вправо. Слева посреди белого льда виднелось большое темное пятно воды. В воде плавали люди, их спасали. Протягивали багры и узкие длинные лестницы, за которые судорожно хватались руки. Мокрых людей быстро сажали в машины. Троих посадили в автобус, где был Рудик. Кто-то спросил слабым голосом:

— Что там произошло?

Они ответили:

— Провалились две машины.

Рудик спросил:

— Детдомовские?

Никто на этот раз не ответил, да и мотор зарычал вдруг так, что все равно не расслышишь и не разберешь слова. В стороне глухо рвались снаряды и доносился треск ломкого льда.