Отыщите меня

— Они мне, Рудька, ни за какие целковые не нужны, и я им тоже ни на что не нужен. Пускай едут своим табором по своей дороге, куда им нужно, а мне с ними ходу только до развилок…

Если кто-то из цыган все же приставал к нему с расспросами, Василий отмалчивался. Он давно затаил на них какую-то скрытую обиду. Дома Василий часто ворчал:

— Нет сильнее греха, когда воровство и обман. Рудька, запомни это. У цыган такие люди есть, а по мне лучше с голоду помереть… Ты меня, Рудька, никогда не выспрашивай, ума это не твоего! Боль у меня в сердце есть, понимаешь?

В душе Василий добрый, а на словах злой. В последние недели он заметно устает от частой ходьбы, долгих разговоров и своих молчаливых раздумий.

Взгляд у Василия хмурый, тяжелый. Черные с проседью густые волосы обрамляют тонкое острое лицо глинистого цвета. Невысокий, сутулый, он ходит всегда неторопливо и с достоинством. Когда устанет, молча присядет передохнуть. Потом разотрет поясницу ладонями и позовет:

— Пошли, Рудька, дальше…

Так вдвоем и ходят, как бродяги по белу свету, на заработки да на промыслы. Иногда промышляют успешно, когда и нет, все дело в случае. Но с Василием не пропадешь, он старик бывалый, чего-нибудь да придумает. Правда, хвастается он много, врет про свою жизнь и того больше. По рассказам Василия выходило, что он чуть ли не всю страну исколесил и за границей побывал, видал Испанию, жил в Бессарабии, проезжал по Франции и даже по Германии. Отборными словами ругал Гитлера, который расстреливал цыган и отправлял в концлагеря только за принадлежность к этой нации. Но Рудику известно, что Гитлер вообще враг всех народов на земле и у всех людей к нему самая лютая ненависть. Когда началась война и Рудик еще жил в Ленинграде, то вместе с Мигелем и Ганзи они придумывали самый страшный суд и особую казнь главному фашисту. Кто-то из них требовал четвертовать его, и непременно тупым топором, на эшафоте. Другой отправлял на съедение к живым ядовитым змеям. А если привязать веревку на шею и водить по всему миру и по всем странам и не давать ни еды, ни питья?

— Может, взять и медленно утопить в уборной! — сказал тогда Рудик.

Но все наказания казались им слишком мягкими и легкими для Гитлера. Хотелось казнить его нечеловеческой смертью, какой еще в истории не было, но так окончательно и не договорились…

Василий не мог быть в других странах, нет у него никаких документов, чтоб подтвердить это. Бумажный паспорт он хранит в потертом кисете и каждый раз достает при проверках. Еще показывает какие-то замусоленные справки с печатью, и подозрений документы у проверяющих не вызывают. Встречались, правда, недоверчивые, на них Василий недовольно ворчал, при этом горячился:

— Ну что тебе показывать, товарищ начальник? Если у тебя глаза не верят, так душа должна поверить! Я тебе не обертки конфектов предъявляю, а настоящие государственные документы. Посмотри, с круглой печатью и подписью!

Для Василия все незнакомые и проверяющие были «начальниками».

В старом кожаном портфеле с веревочной ручкой Василий носил немудреное свое богатство. Там же хранилась завернутая в красный платок плоская потертая мандолина. Пуще всего дорожил ею старый цыган и называл не иначе как «кормилицей». Особенно оберегал струны мандолины, их нигде не достать. Звонкая мандолина приносила чуть ли не половину всего заработка. Если удавалось попасть на пароход до Оханска и обратно, то Василий без устали всю дорогу на ней играл, я. Рудик с готовностью пел жалобным высоким голосом:

Песню эту Рудик разучил, как только встретил Василия. Она всегда трогает слушающих. Взгляды их становятся скорбными, по лицам текут слезы. Люди сочувствуют и платят. Денежку ли бросят в фуражку, пирожок или рыбешку подадут, две-три отварные картошки принесут, все сгодится на прожитье.

Портфель каждый раз разбухал, но деньги старый цыган держать в нем опасался. Василий тщательно складывал деньги в большой шелковый вышитый кисет, который завязывал и прятал на волосатой груди под рубашкой.

— Это наша с тобой копилка, Рудька, — говорил он, придерживая рукой кисет, чтоб не очень бренчали монеты, хотя там было больше бумажных денег.

Тратили деньги редко, припасали на черный день. Каждый месяц Василий аккуратно платил за постой горбатой хозяйке дома. Он, как казначей, вел свои подсчеты. Прикидывал в уме, какой получился доход, сколько расходу вышло и каков остаток в кисете. До единой копеечки рассчитает, куда надо расходовать и сколько ладо еще подзаработать. Даже расписание составил, когда и на какие промыслы идти.

Старый цыган был неплохим артистом. Мог изображать то удалого музыканта, то скрюченного до безобразия старика, а то слепого. Он надевал черные очки, шаркал неуверенно подошвами и постукивал палкой по земле. Рудик становился поводырем, держал его свободную руку и шел немного впереди, неся перед собой фуражку.

— Дяденьки-тетеньки, подайте, Христа ради, слепому и малому сироте на пропитание… — плаксивым голоском просил прохожих.

Слова эти Рудик разучивал и репетировал с Василием много раз, пока наконец они вышли на промысел. И первый же день принес хороший куш. Когда Василий заболел, то «по слепому промыслу» Рудик ходил один, научившись закатывать глаза под верхние веки и пугая белками встречных.

— Дяденьки-тетеньки, подайте, Христа ради, слепому сироте на пропитание…

И люди жалели, подавали, некоторые забегали в дом, чтоб что-нибудь вынести.

— Спасибо вам. Дай бог вам счастья и чтоб у вас в родне убитых не было.

«Слепой промысел» действовал наверняка, ни разу пока не подводил, но был трудным до боли в висках. Иногда казалось, что однажды закатишь глаза под веки, а они оттуда не выкатятся, и тогда останешься на весь свой век слепым.

— Рудька, запомни, люди сами тебе дают, — наставлял Василий. — Ты не воруешь и ни у кого силой не отнимешь. Обмана и хитрости тут тоже никакой нет, потому что мы с тобой зарабатываем. Видал в цирке фокусников? Им тоже не за обман и хитрости платят, а за работу. А если люди не дают, сам не бери. Я долго живу на земле и никогда нечестно не брал даже иголки, поэтому, наверное, у меня есть враги… Но, может быть, совсем не поэтому? — вздыхал старик.

Потом он еще долго учил Рудика, как надо жить, хотя и без его слов ясно, что жульничать всегда плохо.

Иногда они собирали на свалках и помойках старые грязные тряпки и лоскутки, разные рваные вещи, что пошли на выброс, Василий все подбирал и складывал портфель. Вместе ходили на Каму, рванье отмывали, стирали, сушили. Из крепких ремков и тряпок дергали нитки для шитья, связывали узелками и наматывали на самодельные катушки. Блеклые лоскутки Василий долго кроил и потом шил манишки с воротником, пуговицами, двумя тонкими завязками на спине.

Манишки люди покупали неохотно. С удивлением и улыбочками рассматривали, смеясь, примеряли и возвращали назад. Иногда брали, но больше носили манишки сами портные. В другой раз Василий принимался шить да клеить чувяки и тапочки из старых кож и клеенок, что валялись на хоздворах. Клей из костей варили на костре в лесочке, дратву вили из суровых ниток. Готовую обувку смазывали солидолом, она получалась мягкой и приглядной, шла нарасхват и по приличной цене. Еще Василий подрядился работать на промкомбинате, чтоб получать продовольственные карточки. Брал работу на дом и раз в месяц сдавал ее в пеньковый цех. Вдвоем плели и крутили мочальные веревки, по пятьдесят метров на моток. Ходили в лес, отыскивали липы, драли и мочалили лыко. Работенка трудная, муторная, доход совсем вшивенький, плата смехотворная, на один стакан базарной муки, но зато имели справки, продуктовые карточки.

— За это тому промкомбинату, — говорил старик, — низкий поклон и душевное спасибо, никто к нам не придерется, как к паразитам… Веревки эти, Рудька, нужны обороне, ими на заводах перевязывают грузы, что идут прямиком на фронт…