Твой образ (сборник)

— Не знаю, — Астрик задумалась. — Просто ей не терпится, и я уступаю.

— Тебе, что, нравится так долго пребывать в полусне?

— Нет, конечно. Это надоедает. Но я хочу сделать приятное Гастрик. А самое приятное для каждого из нас — выбираться из темноты.

— Поразительно! — Ватрина с восхищенной досадливостью рассматривала девочку. — Может, ты и вовсе не будешь появляться, чтобы доставить Гастрик совершенное удовольствие?

— Если понадобится… — Астрик улыбнулась, и Ватрине померещилось, что в комнате кто-то ослепительно взмахнул крылом.

— Так не годится, — она сердито сдвинула белесые брови. — Неужели у тебя совсем нет воли? Знаешь ли, что бывает с человеком, у которого пропадает воля к жизни? Он умирает. Ты ведь не хочешь умереть, а?

— Конечно, нет! — испугалась Астрик. — Мне нравится здесь, и я вовсе не хочу все время быть в темноте.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Ватрина. — Поэтому давай придумаем, как бы тебе подольше не уходить.

— И придумывать нечего. Стоит мне лишь захотеть…

— Тогда составим расписание, — предложила она. — Чтобы не было никому обидно, каждый приходит ровно на полтора часа… Если же ты плохо будешь относиться к себе, то однажды не появишься совсем.

Кажется, ей удалось убедить девочку, потому что Гастрик явилась ровно через полтора часа. Рассерженная, недовольная такой задержкой, она отметила свое появление тем, что схватила со стола чашку и швырнула на пол.

— Что случилось? — как ни в чем не бывало спросила Ватрина и, услышав недовольство по поводу долгого пребывания в чулане, строго сказала, что теперь каждый будет приходить на полтора часа.

Марте и Артуру понравилась та строгость, с какой старушка обращалась с сестричками. Для них истинным сюрпризом стал удлинившийся визит Астрик, радующей их сердца, истерзанные одним лишь видом Гастрик. Но если бы все упиралось в ее внешность! Чем дальше, тем больше проглядывал в Гастрик истинный дьяволенок. К Ватрине она ходила с неохотой и как-то заявила, что больше не желает видеть старую образину.

— Да ты на себя взгляни! — не выдержала Марта и прикусила язык, потому что Гастрик и впрямь подошла к зеркалу, долго рассматривала свое отражение и вдруг расхохоталась:

— Что за враки! Это вовсе не я! — схватила с туалетного столика пудреницу и запустила в трюмо.

«Странно, — подумала Марта. — Неужели она до сих пор не смотрелась в зеркало?»

В тот день, прежде чем уйти из дому, Марте пришлось дожидаться появления Астрик. Девочка с удовольствием пошла к Ватрине, в чьем доме находила для себя много любопытного. У нее было то, что уже давно не встречалось в продаже, над чем фантазировали живые человеческие руки. Старинный буфет был уставлен фигурками зверушек из слоновой кости, расписной керамикой, за стеклянными дверцами стояли фарфоровые чашки и блюдца, давно исчезнувшие с магазинных полок, поскольку их заменила небьющаяся ферропластиковая посуда. Непривычно смотрелись и старинные ходики на стене, и резной дубовый сундук. Но самым интересным было содержимое сундука. Когда Ватрина впервые открыла его, Астрик замерла от многоцветия шерстяных клубков, нитяных пасм, расшитых бисером лент и узорчатых кружев. Ватрина покопалась в этом богатстве и вытащила оттуда небольшую деревянную шкатулку из сандалового дерева, на крышке которой была изображена голова красного коня с пламенной гривой.

— Если со мной что-нибудь случится, — таинственно сказала она, — возьми шкатулку и храни в надежном месте до тех пор, пока не заметишь, что конь полностью проявился на дереве. Видишь, уже показалось туловище и две передние ноги, а в моем детстве была лишь уздечка и кусочек головы. Шкатулка досталась моей бабушке от ее прабабушки, и та сказала, что тайна, заключенная в шкатулке, ключ от которой утерян, должна созреть, и тогда шкатулка сама откроется…

— Вы вся какая-то волшебная, — восхищенно призналась Астрик. — Выдумщица!

Ватрина вздохнула. Иногда ей и самой казалось, что она выдумывает свои истории или что ей снятся фантастические сны, которые вспоминаются как реальность.

Однажды она поехала с матерью на юг, к тетке, в маленький приморский городок, днем и ночью продуваемый ветрами. Мать лечила под солнцем больные суставы, а она часами не вылезала из моря. Они возвращались с пляжа, разомлевшие от жары, со свежерозовым загаром на плечах, когда взгляд девочки вдруг приклеился к деревянной лестнице, выглядывающей из глубины квадратного, вымощенного каменными плитами дворика. Лестница круто взмывала к террасе второго этажа старого дома из ракушечника с облупленной штукатуркой, по его стенам ползли вверх лианы темно-зеленого плюща. Возле дома на низкорослой шелковице сидел загорелый мальчишка в трусах, измазанный ягодным соком. Не отрывая от лестницы глаз, Ватрина сунула в руки матери котомку с пляжным костюмом и мелкими шажками засеменила во двор.

— Куда?! — только и успела воскликнуть мать, как девочка стремительно взлетела по скрипучим ступенькам, но на полпути замерла и, слегка покачнувшись, вцепилась в шаткие перила.

— Там никого, хозяева ушли в гости, — сообщил замурзанный мальчишка с шелковицы и пульнул в нее черной ягодой.

Но она даже не обернулась, стояла на лестнице с расширенными зрачками, и ринувшаяся за ней мать уловила то особое выражение лица, которое всегда так пугало. Поднялась, осторожно притронулась к руке девочки, застывшей точно сомнамбула. Ватрина вздрогнула, заморгала. Они спустились вниз, вышли на улицу, и лишь тогда она заговорила:

— Когда-то я жила здесь, меня звали Альтой. У меня была гладкая черная шерстка, длинные ноги и громкий голос. Я спала в прихожей, на коврике, очень любила своих хозяев, а их маленького сынишку часто катала на спине, и хотя он порой колошматил меня, я не обижалась, только иногда, чтобы припугнуть, рычала. Хозяйка звала меня Альтушкой, кормила свежей рыбой, и соседский кот Урка из-за этого был со мной в постоянной вражде. Я обожала хозяина. Может, потому, что от него всегда пахло рыбой, и когда он возвращался с промысла, я чуяла его за квартал. Иногда он брал меня с собой. В один из таких дней и случилось несчастье. Разразился ужасный шторм, фелюгу бросало вверх-вниз, мне стало жутковато, я забилась в какой-то ящик, но долго там не пролежала — фелюгу перевернуло, и я оказалась в воде. Берег был недалеко, я стала грести к нему и вдруг увидела рядом своего хозяина. У него был рассечен лоб, он вяло двигал руками. Я подплыла к нему, подставила свою спину, поскольку была мощной, крепкой собакой. Тут к нам подплыл рыбацкий баркас. Волны долго мешали схватить брошенную с баркаса веревку. Наконец я вцепилась в нее зубами, хозяин схватил ее и подтянулся к борту. Последнее, что я увидела, это как хозяина подхватывают чьи-то руки. Меня что-то ударило по голове — вероятно, швырнуло волной о борт, — небо упало в море, и я пошла ко дну.

Мать слушала рассказ девочки, и у нее сжималось сердце: надо же такое навоображать!

— Еще раз прошу — оставь свои фокусы, — с мольбой сказала она прежде, чем войти в дом родственницы. — И давай все-таки полечимся у Кальфа, говорят, он толковый доктор.

— Ты опять принимаешь меня за сумасшедшую! — в отчаянии воскликнула она, решив никому больше не рассказывать о своих приключениях.

Между тем воспоминания о них с каждым годом наращивались, было тяжко носить их в себе, не выплескивая. Все изменилось, когда вышла замуж за долговязого чудака-садовника, умеющего разговаривать с цветами и деревьями. С ним можно было болтать о чем угодно, именно поэтому и стала его женой, хотя ей не нравились его рыжие лохматые брови. Зато теперь в любую минуту можно было рассказывать эпизоды из своей жизни в облике тунца или белки, пчелы или иволги. Порой чудилось, что и цветущий жасмин под окном, и куст розы, и персиковое деревце, и даже белый валун в дальнем углу сада — все это фрагменты ее прошлых существований. Помогая мужу окапывать деревья, она иногда ощущала странную слиянность со всем, что росло, летало, ползало, плавало, бегало, и, на миг прикрыв глаза, видела чудовищную в своей многосложности мозаику жизни, которая гармонично складывалась, рассыпалась в прах, вновь зарождалась, опять рассеивалась на мельчайшие частички и снова упорно выходила из темноты.