Страница 108 из 136
Оказавшись в пестрой душной толчее российских беженцев и китайцев, в бедственном положении, Устрялов довольно скоро — в начале 1920-го года уже поставил перед собой задачу вернуться к большевикам, среди которых ему жилось хорошо, но коварный ветер истории выдул его из стана ленинцев в стан неудачников, проигравших. Проблема была в том, что Устрялов, по воле случая, поддавшись искушению поучаствовать в работе колчаковского правительства в 1919 году, «засветился» среди Белых, и просто так — вернуться к суровым большевикам и покаяться, сослаться на недоразумение и злую шутку истории — было очень опасно. И ситуация оказалась парадоксальной — он точно не Белый, он жаждал революции в консервативной России, симпатизировал большевикам, а теперь не может вернуться в революцию к большевикам. Более того, Устрялов чувствовал некую черную душевную общность с кровавыми большевиками, в письме Н.А. Цурикову (от 27 октября 1926 г.) он, вспоминая кровавые времена, когда в 1918 году наблюдал за невероятно жестокими репрессиями большевиков в Перми, откровенно признался, что «совсем при этом не испытывал чувств, обуревавших в аналогичном положении З. Гиппиус».
А ведь в Перми коммунисты «оторвались» от всей их черной души. Например, архиепископу Пермскому Андронику ленинские комиссары, эти миссионеры новой марксистской религии, сначала вырезали щёки, затем обрезали уши и нос, затем выкололи ему глаза и водили его в таком виде по улицам Перми — как победители в рекламных целях, унижая своих конкурентов и в доказательство того, что Бог не защищает этих «святош», а значит — они фальшивые, а вот мы, марксисты-ленинцы, — и есть настоящие Боги, наказываем кого хотим, убиваем кого хотим, творим что хотим. Поэтому также — перед тем как убить архимандрита Родиона с его головы содрали скальп. «Повезло» Гермогену Тобольскому — его «просто» утопили.
На глазах Н. Устрялова массово зверски убивали его народ, а у него не было никакого внутреннего протеста, возмущения, никакой боли, никакого сочувствия, никакого сожаления, никакого милосердия. Этот выродок душою не был русским. Да и просто — нормальным человеком его трудно назвать. Кстати, неплохой пример с Гиппиус, — эту масонку и революционерку, «сущего черта», «чертовку в юбке» и т.п. — трудно было заподозрить в любви к русскому народу, однако, у неё имелись хотя бы нормальные человеческие чувства сострадания, жалости, элементарный гуманизм, — чего не было у этого молодого циничного профессора-сатаниста, который теперь стремился вернуться к своим.
Можно было смыть грех работы у Белых — отвагой и кровью сражаясь с винтовкой в рядах Красной армии, но Устрялов — всё-таки профессор, мыслитель — у него другое оружие, и он решил быть полезным Ленину и Бронштейну по-другому. И стал обдумывать, разрабатывать целую систему объяснений-оправданий исторической объективности и правильности Ленина и Бронштейна, большевиков и без их ведома привязывать их к русскому духу.
А пока он обдумывал, то время зря не терял, стал уже в первой половине 1920 года слать знаки большевикам — стал убеждать Белых прекратить борьбу с большевиками, смириться с поражением.
Эдакий большевикский пораженческий агитатор вдруг объявился в стане Белых и стал давить на их психику, и так изрядно потрепанную. Белые его не пристрелили — за то, что он занимается моральным разложением духа и сознания Белых, всё-таки они были большими демократами чем большевики и точно намного гуманнее. И пользуясь отсутствием принципиально жесткой позиции у Белых по отношению к нему, он продолжал «тихим профессорским сапом» капать им на мозги свою черноту, добивать морально — игра проиграна, согласитесь с этим фактом, или смиритесь, или смиритесь и сдавайтесь.
Устрялов был уверен — агентура большевиков донесет в Кремль его полезную работу. И в Кремле, похоже, услышали быстро его инициативу, поэтому Ленин и объявил амнистию беженцам и рядовым белогвардейцам, идя навстречу Устрялову, видя, что Устрялов взялся ему помогать с другой стороны. Вначале почти все беженцы и Белые отнеслись к странной пораженческой агитации Устрялова с неприязнью и с отвращением. В 1920 году Н. Устрялов писал в письме старому и заслуженному ворчуну П.Б. Струве:
«Выступая в защиту прекращения вооруженной борьбы с большевизмом, я и мои единомышленники все время сознавали внешнюю «еретичность» этой точки зрения, но в обстановке полного разложения «контрреволюции» постановили диктовать именно такой выход из положения».
Затем Устрялов издалека оригинально поддержал Ленина и Бронштейна в войне против Польши, в прорыве через Польшу: «Поражение России в этой войне (советско-польской) задержит надолго её (Россию) национал-государственное возрождение. Но зато её победа вознесет её сразу на былую державную высоту и автоматически откроет перед ней величайшие международные перспективы. Ужели этого не чувствует Врангель?»
Это была «подножка» Устрялова в то время, когда Врангель отчаянно сражался, причем весьма успешно — прорвал оборону Красной армии и ворвался в Таврию. Можно было подумать, что коварные большевики специально забросили Устрялова в тыл к врагу, эдакий «засланный профессор-казачок», интеллектуальный агент «007» и разлагающий души и волю к сопротивлению реагент. Но нет — Устрялов не был засланный, — он такой был по своей гнилой сути, по убеждениям, чувствам и манерам. А во второй половине 1920-го года — ещё до введения Лениным «НЭПа» прозорливый расчетливый Устрялов закончил писать и издал свой «концептуальный» труд под названием «В борьбе за Россию», который по замыслу должен был сильно помочь Ленину и Бронштейну, и полностью перед ними реабилитировать Устрялова, и окончательно перекинуть перемычку, мостик между Устряловым и большевиками, по которому он заслуженно и торжественно перейдет к ним, и вместе будут «рулить» Россией и жить счастливо.
Вначале эмигранты с подозрительностью долго читали и переваривали странные предложения и трактовки современной истории пораженца Н. Устрялова. Но затем, когда весной 1921 года, после крайне кровавой расправы над восставшим Кронштадтом, в России вдруг по инициативе Ленина грянула оттепель под названием «нэп», то многие эмигранты из либеральной прозападной российской интеллигенции — обиженные судьбой революционеры, боровшиеся с самодержавием, но по воле злой судьбы оказавшиеся за пределами России, — оживились, поняли оригинальный, «гениальный» замысел прозорливого Устрялова и активизировались — стали ему вторить и идеологически помогать захватчикам России. В Париже запел «устряловскую» песню знаменитый П.М. Милюков, в разных городах стали издаваться «устряловские» газеты с похожими названиями типа — «Новая Россия» или «Меняющаяся Россия» и т.п. Самый известный сборник под названием «Смена вех» стали издавать в Праге, где собрался большой коллектив «устряловцев» как среди подобной русской интеллигенции с интересными фамилиями: С.С. Чахотин, Ю.Н. Потехин и другие, так и среди «российской» — П.С. Коган, В.Г. Богораз, Н.А. Гредескула и другие подобные, симпатизирующие большевикам.
Далее подробнее рассмотрим этот устряловский мостик между ним и большевиками, его выдумки, от которых Ленин, Бронштейн и Луначарский ухохатывались, приятно удивлялись, и понимали и признавали их ценность, и благосклонно шли навстречу. Это был неожиданный подарок с неожиданной стороны большевикам. Чтобы неподготовленному в философии читателю было легче и нескучно вникать, — я изложу «устряловщину» с некоторой долей иронии.
Вначале Устрялов и его коллеги из пражского сборника «Смена вех», издалека с мудрым видом Ленину и Бронштейну, а затем и Сталину, объясняли, что — опираться только на вооруженную силу, на вооруженную опору редко бывает убедительным на длительное время. А тем более — «плохо, когда приходится стеречь самого стража». Тогда на что опереться?.. — Объясняют: новая власть должна опереться не на пушки и террор, а найти подход к душам человеческим, найти через различные объяснения к ним подход, понимание, даже сочувствие и оправдание своих довольно кровавых действий. Но поскольку первоначальный подобный маневр захватчиков выдохся, потерял силу доверия, поскольку философия марксизма и хитрая программа обещаний Ленина на практике себя уже дискредитировала, и покоренным населением не воспринимается позитивно, то её следует заменить другой парадигмой, другой философией, другой системой объяснений и оправданий даже фашистских действий большевиков. Эта система должна выглядеть — во-первых, как система довольно глубоких общечеловеческих научных истин, а ещё лучше, во-вторых, — если она будет привязана «кровными» национальными интересами к конкретной территории и к конкретному покоренному народу.