Страница 33 из 48
На Зуева сердился. Кто же к самоедам бегает без ружья?
А в Березове ему нравилось. Чем не житье? Пуд ржаной муки — пять копеек, пуд говядины — двадцать копеек. Городок небольшой. Ожениться, корову, лошадь купить — чего еще надо?
— Осиротели мы с тобой, Ерофеев, — говорил Шумский. — Чего делать будем?
— Чего делать, чего делать… Вон сколько мы с тобой чучелов приготовили. Паллас спасибо скажет. А какую росомаху тебе подбил!
— Что росомаха — о ней ли речь? — Старик прислонился к печи, слезы катились по щекам, по бороде.
— И я б с тобой поплакал за кумпанию, — спокойно сказал Ерофеев, — да слез нет.
— Тебе чего плакать? А я Ваську с купели знаю. Он мне заместо сыночка…
Отчего-то совестно стало Ерофееву. Вроде не провинился, а не по себе. Где они, эти дикие юрты? Наведался к крещеным остякам. Те запричитали, зацокали:
— Что тама нада?
— Парня бы выручить…
— Не выруцис. Тундра один ходить незя. Болота.
На минуту и хватило решимости.
Нарты легки, воздушны. Олени бежали споро, низко пригнув головы. Копыта слегка оседали в серой подушке, искристый звук высекался, полозья скользили по нерастаявшим еще сугробам. Петька прицыкивал по-взрослому, выгоняя скорость. Оленям он дал прозвища и строго покрикивал:
— Эй, Марфушка, вбок-то не вались. Эй, залетны-ы-я, Петруша, нажми.
Зуев покусывал сухую соломину. Какие они, самоеды? Как встретят?
Сама жизнь представляла удобный и естественный способ поближе с ними познакомиться, войти в доверие, сделать записи об их житье-бытье.
Скрутят? Не станут разговоры разговаривать?
Жалость к ни в чем не повинному остяку оказалась сильнее страха. Не гимназия, не Паллас — жизнь давала трудный экзамен.
Лицо омыл свежий ветер с Оби. Зуев чихнул. Петька весело взвизгнул:
— Чихай, чихай! Самоед всегда просит перед охотой, чтобы чихнулось. Охота будет удачная.
— Давай, Петька, чихать вместе. Вычихаем удачу.
Казачонок заправски достал из кармана расшитый кисет, неторопливо прихватил щепоть табаку, сунул в ноздрю, в другую. Голова мальчика дергалась от чиха, слезы полились из глаз.
— Давай и я за кумпанию, — попросил Зуев и выудил из кисета горсть табака. Носы их взрывались, как петарды. Стало жарко, весело, свободно. Опрокинулись на спины, болтали ногами. Олени запрядали ушами. Наконец седоки отчихались, и Петька звонко, посвежевшим голосом заорал:
— А ну, залетныя!
До чего ж славный мальчишечка, этот казачонок. Кто б дал ему десять лет? Атаман!
— Петька, помнишь, ты про святую поляну сказывал?
— Ну.
— Она далеко?
— У Небдинских юрт и будет как раз.
— Заодно бы и поглядели, а?
— Но любят самоеды, когда русские суются в ихние кумирни. Серчают. Особливо их шаманы.
— А потихонечку?
— Ясное дело, потихонечку. Я тебе говорил: со мной не пропадешь, держись меня!
Бор оттеснился в сторонку, глазам открылась просторная поляна.
Золотистые лютики, незабудки цвета озерной воды, полярный мак разом выплеснулись из сероватой моховой подстилки. Тундра не щеголиха. Повседневный наряд ее небросок, как у затрапезной, неумытой остячки. А тут, открытая теплому солнцу, закрасовалась, выставила, словно на ярмарке, свои молодые, сарафанные краски. Через неделю-вторую с севера задует ветер и мигом сметет эти узоры. Но сейчас тундра праздновала свое мимолетное освобождение от ржави болот, унылого однообразия лишая и кочек.
Зуев восхищенно крикнул:
— Петька, гляди, что делается! Краса какая!
— Вижу небось, — сдержанно отозвался мальчик.
На крутом пригорке высилась одинокая сосна со скошенной к западу кроной. Мальчик остановил оленей, распряг их.
— По этой сосне и знаю, где Небдинские юрты, — сказал казачонок и прутом пугнул оленей. — А ну гуляйте, да чтоб недалече.
— Не убегут?
— Куда бежать? Оне домашние.
Примерно в полуверсте от пригорка плотной стеной стояла тайга.
— Пошли в урманы.
Почва прогибалась под подошвами.
В лесу тоненько посвистывали бурундуки.
По стволу прямо перед Петькиным лицом сиганула куница.
Трудно пробираться сквозь нехоженую чащу — сырые овражки, повергнутые буреломом деревья, елки с твердыми иглами.
В узких просветах зеленоватого сумрака увидели ровную, точно выстриженную, опушку. Повсюду на еловых ветках, от комля и почти до вершин, развешаны луки, колчаны, звериные шкурки, бусы из сушеной морошки, мониста из камней, вяленая рыба, медвежьи и оленьи шубы. Странная и разнообразная коллекция — приклады — являла собой дары языческим кумирам. В этой таежной «кунсткамере» были свои персоны: два идола в рост человека. Один, изображающий мужчину, одет в изъеденную временем малицу, украшен медными бляхами, лоскутами из холстины, лентами, самоедскими наградами всех достоинств. Рядом — идол-женщина, тоже в мехах. От шеи до живота ожерелье из шишек, камешков. Деревянная щеголиха, казалось, улыбается тонко выточенными губами. Идол-мужчина, напротив, мрачен, резчик придал его лицу застывшее выражение, лишь в глазницах сверкали кусочки янтаря.
— А мужик, гляди, на тебя воззрился, — шепнул Петька. — Ой, сейчас как вскочит.
— Тихо! — осадил мальчика Зуев. — Не шебарши.
— А боязно.
— То храбер был, а то застращался, атаман.
Так вот она — священная поляна! Вот бы зарисовать… Вдали послышались невнятные мужские голоса.
— Пригнись! — Вася придавил Петькину голову к земле.
С противоположной стороны к кумирне один за другим выходили самоеды. Чинно кланялись божкам, приседали на корточки.
Их было человек тридцать. Чего-то ожидали.
Ага, вот: ударяя колотушкой по бубну, на опушку стремглав выскочил приземистый мужик в маске: распущенная бородка из длинноволокнистого седого мха, в оскале рта — острые, из моржовой кости зубы. И узенькие прорези для глаз с мохнатыми бровями из того же мха.
Самоеды почтительно следили за приземистым мужиком, который исступленно молотил по бубну палкой, обшитой оленьей лапой.
— Гой, гой, гой, гой! — воинственно загалдели инородцы.
Действо разыгрывалось быстро, на первый взгляд нелепо, но, несомненно, подчинялось правилам и старинным обычаям.
Беснующийся шаман все ближе и ближе подскакивал к божкам, как бы завоевывая пядь за пядью пространство для своей ритуальной пляски, вздевал к ним руки, отбегал, вихрем кружился на месте и тогда становился похожим на раскрученную юлу. Ладони шамана были обращены к деревянным идолам: «Откройте тайну!»
Тайна витала рядом. Вот-вот схватит ее, как ускользающую из рук птицу.
Тайна не давалась. Возможно, к ней надо было настойчивее обратиться. И самоеды помогали своему шаману:
— Гой, гой, гой, гой!
Шаман прильнул ухом к земле. Рукой призвал к тишине.
Взмыл вверх, раскрученный неведомой пружиной. Как знать, возможно, духи в этот момент были заняты иными делами, но все равно во что бы то ни стало их следовало склонить к заботам племени.
Шаман будил их.
Голос его перешел в тонкий вой, и в нем звучали призыв, отчаяние, жалоба.
Да как же не услышать такое!
Т-с-с. Шаман замер. Его тело напряжено, словно тетива. Еще одно протяжное восклицание — стрела заклинания выпущена, она попала в цель.
Духи услышали.
— Гой, гой, гой, гой!
Шаман кидается плашмя на землю. Что в этот миг видится ему, какие голоса внятны?
Он резко и освобожденно срывает с лица маску. Усталый, лысый, с впалыми щеками, узкой бороденкой старик-лесовик. Рот беззуб, губы синюшные. Булькающие звуки во рту. Духи поведали желанные вести.
Победный клич разнесся над тайгой.
Двое мужчин вывели па поляну оленя, повязали ему ноги.
Шаман молитвенно вскинул руки. Несколько знакомых слов повторялись чаще других: пэдэре-пум, ханунда.