Страница 32 из 48
— Духи не вмешиваются в дела русского бога. Старейшины рода, которых шаман пригласил на совет, долго молчали. Один из них, Вапти, промолвил:
— Скоро негде будет пасти наши стада. Где церковь, там казак и поп. Горе какое! Куда самоеду податься?
— Нам дети наши не простят, если согласимся на новую церковь, — сказал второй старик, по имени Лопти. — Надо проводника взять в аманаты. Отдадим его в жертву Торыму. Пусть тогда русский начальник подумает…
— Ты его видел? — спросил шаман.
— Нет.
— А что говорят про него остяки?
— Я не спрашивал. Но он из города, где живет царица.
— Когда мне было столько лет, сколько тебе, Эптухай, — сказал Вапти, — я видел русского князя… Его звали Меньший. Он был сердитый. Меньший, меньший… Но он был Бóльший, чем сам атаман, даже чем начальник в Тоболесске.
— Этот тоже, наверно, больший, — вздохнул Лопти. — И все равно, надо аманата брать. Дети не простят, если русские построят новую церковь.
Наутро несколько эзингейцев во главе с Эптухаем отправились на необычную охоту — за остяком, который привел большого русского начальника в Березов…
Зуев делал записи в путевом дневнике.
Вошел Шумский:
— Василий, Вану пропал.
— Как?
— А вот так. Последний раз ушел к своим дня два назад — нет его. Сказано в Писании: храните себя от идолов. Заманили, заманили идолы остяка.
Прибежал казачонок Петька:
— Вашего остяка самоеды силком уволокли в свое становье. Бросили в нарты повязанного — ищи ветра в поле!
— В какое становье?
— Навроде бы в Небдинские юрты. Верст с полсотни отсель.
— Бывал там?
— Летошний год с одним казаком ездил туда. Там кумирня у них есть. Самих-то их не было. Летом к морю северному уходят.
— Не сказывали, за какую провинность?
— А чтоб церковь в тутошних местах не ставили.
— Далась им эта церковь! — в сердцах воскликнул Вася. — Что за наказание!
— С самоедами, знамо, шутки плохи, — подтвердил Петька. — Остяки все ж подобрее.
Атаман Денисов обедал, когда к нему прибежал Зуев. Комиссар особо не удивился.
— Эка невидаль. Дам я тебе другого проводника. Еще лучшего. Лошадь бы украли! А то инородца.
— Живая же душа.
— Не встревай. Не стоит того, — произнес атаман. — За молодостью все это говоришь. Какая ж живая душа у остяка-то? Натуральные записки пишешь. Но знай об чем. Умные люди почитают — засмеют. Самоеду ли, остяку свое племя завсегда дороже. Кровь к крови всегда пристанет. Норов у них злой и дикий. И хитрость звериная, и обман — вот душа их. Сырое мясо, свежая кровь — вот еда их.
Зуев слушал атамана молча.
— Уразумел? Знатного проводника тебе дам. Не хуже остяка. Опять же посуди: хочешь не хочешь, а волей не отдадут. Говоришь, в Небдинские юрты уволокли? Там Сила у них князец — этому руку в пасть не суй… Злобен!
Атаман слыл отменным служакой, умел разумно пользоваться властью. Ясашной податью самоедские князьки расплачивались исправно. А большего и не надо. Только так в мире и покорстве можно держать инородцев. Березовские старики до сих пор помнили, как его предшественник за малое неповиновение сжег на костре шамана из айвасидского рода. Самоеды разослали по тундре «священную стрелу», сигнал к восстанию. Сколько людей тогда погибло. Упаси господи! Атаман посмотрел на ружья, висящие крест-накрест на стене. Нет, нет…
— Жаль проводника, — сказал Зуев. — Малый славный… Ни за грош пропадет. Добра ему хотел, а вон как обернулось.
— Садись, обедай со мной, — пригласил Денисов, давая понять, что об остяке разговаривать больше не склонен.
Ерофеев, удалая голова, слушать ни о чем не хотел, как о том, чтобы силой вызволить Вану.
— Проси у Денисова отряд казаков — из-под земли остяка достанем. А ихнее племя кровожадное с потрохами смешаем. Наука им будет!
— Вот так ты и понимаешь науку! — рассердился Вася. — Негоже идти на самоедов с ружейным боем.
Когда он в отчаянии прибежал к атаману, и в мыслях не было просить в подмогу казаков. Единственно, в чем нуждался, — совете. Но Денисов ничего путного не сказал. А Шумский? Этому лишь бы в сохранности оставались чучела для кунсткамеры. Подосадовал на самоедов, что остяка умыкнули, и согласился на нового проводника: свет клином на Вану не сошелся. Пробормотал еще какое-то Цицероново изречение, мудрец.
Зуев не винил старика. Его понять можно. Стоит ли вязаться с инородцами, когда у команды иная цель?
«Только вышел я не в пору — пуля сделала свое…» Какие бесхитростные глаза были у Вану, когда он выкрикивал свою песенку о медведе. А может, не о таежном шатуне, о себе пел остяк, собственную судьбу предрекал?
— Трогаться, наверно, дальше пора, — сказал чучельник. — А, Василий? Чего зря время терять? Ну, случилось такое…
В русской печи томилась оленина. В избе жарко. Зуев, положив на колени тетрадь, быстро писал.
— Так что, будем собираться? — не отставал старик.
Вася не ответил, вышел во двор.
Петька грелся на завалинке.
— Айда со мной, — позвал Зуев.
Миновали огород, вышли к берегу Сосьвы.
— Дорогу на Небдинские юрты покажешь?
— Чего не показать?
— Запряжку оленей выводи завтра утром за околицу. Еду я прихвачу. Махнем?
Петька засмеялся:
— Почему не махнуть? Махнем. Наше дело служивое.
Наутро Шумский увидел на столе записку: «Други мои, ушел с Петькой вызволять Вану. Не берите в голову скверные мысли. Остаюсь — Василий Зуев».
Чучельник вздохнул: «Во, во, так и чуяло мое сердце».
Вышел во двор.
— Спаси тебя господь…
Изба гудела от комаров. Ладонь поднимешь — кровоточит. Лежа в постели, Шумский закидывал на лицо бороду: как сеткой укрывался. Ворочался, кашлял, вздыхал.
Какие чучела сделал — трехпалый дятел, гагра чернозобая, турпан, чагва. А бурундук? Оскал крысиный, а так и хочется погладить по шерстке. В кунсткамере сроду таких зверюшек не было, вот народ подивится.
Васька, Васька… Как подумает о нем, ничего не мило.
В церкви перед иконой Николы Чудотворца поклонился:
— Верни, святой, Василья Федорова Зуева. Не допусти ранней его погибели. Мало чего хорошего видел. Зла никому не принес, чист, не грешен.
Подслеповатый поп укорил:
— А ведь упреждал отрока.
Минула неделя, как Зуев исчез. Тяжело было на душе старика. Самые черные мысли лезли в голову.
Белые ночи стояли над Березовым. Непривычно.
Шумский шел к берегу Сосьвы, отсюда далеко видать. Отмахивался веткой от комарья — оно тут же темным облаком налетало — прислушивался. Тихо. Сосьва, словно молоком приправленная белесостью неба, сонно и влажно чмокала от рыбьего всплеска.
За стариком увивался Петькин пес Бурый с длинными ушами, похожими на оленьи варежки. Подняв острую морду, Бурый выл. Тотчас откликались березовские собаки — от двора к двору, в заовражье, в остяцкую слободу.
— Смолкни, проклятый, — смирял Бурого чучельник. Тот ложился рядышком, косил на старика глазом. Винился за несдержанность, за сочувственный вой. Голосом выразил и свою — по Петьке — и стариковскую тоску.
На дальнем конце Березова замолкала последняя псина — так замирает эхо — и опять лишь редкие всплески на Сосьве тревожили тишину. Тогда Шумский говорил Бурому:
— Ты не гневайся на меня. Я сам старый дурак. Недоглядел. Вот ты скажи: найдешь их по следу?
Бурый приподнял уши-варежки. Признал свое бессилие. Был бы помоложе — какой разговор. Не тот нюх ныне. И ноги не те. Все, кому не лень, пинают — кабы здох, кабы здох. На охоту не берут, какое там. Хорошо, Петька приласкал. А то — хоть погибай. Не от голоду, рыбы вдоволь. Жить без ласки и призора хозяина страшнее, чем смерть от голодухи.
Ерофеев редко появлялся. Повадился к одной вдове. Еще в питейном доме его видали. Казаки из городового березовского войска тянулись к нему — из ученой команды! Ерофеев не дурак! Сразу оценил свое положение, принимал уважительные чарки, на всякие расспросы отвечал охотно. Много кой-чего узнал в Палласовой команде.