Страница 26 из 161
— Не надо устраивать сцен. Ты не поверил мне, когда я сказала, что не смогу поехать? Ты ведь знаешь, что родителям это не понравится, и они не разрешат мне ехать.
— Почему? Потому что я солдат? Но разве тебе не все равно, солдат я или нет? А если не все равно, то зачем же ты привела меня сюда? Родители не могут запретить тебе поехать со мной.
— Нет, могут. Ведь они будут опозорены, — сказала Виолетта.
— Чепуха! — воскликнул Прю.
— Этого не было бы, если бы мы поженились, — тихо сказала Виолетта.
— Что? — Прю был ошарашен.
Он сразу представил Доума из седьмой роты, лысого, массивного, всегда встревоженного, а рядом его толстую неряшливую жену филиппинку и их семеро детей-полукровок. Не удивительно, что Доум слыл первым задирой Он был обречен прожить весь век изгнанником, на службе за границей, потому что у него жена — филиппинка.
Заметив его испуг, Виолетта улыбнулась.
— Вот видишь. Ты не хочешь на мне жениться. Представь себя на моем месте. Когда-нибудь ты вернешься на континент. Возьмешь ли ты меня с собой?
— А твоим родителям разве понравится твой брак со мной?
— Нет, но они все же посчитали бы, что так лучше, чем нынешние наши отношения.
— Ты хочешь сказать, что они все равно будут чувствовать себя опозоренными? — спросил Прю раздраженно. — А ты поедешь, если мы поженимся?
— Конечно. Тогда это будет другое дело. Если ты поедешь на континент, я поеду с тобой. Я буду твоей женой.
«Почему бы не сделать это?» — подумал Прюитт. В нем росло желание поступить именно так, но вдруг он вспомнил, что произошло с Доумом.
— Если бы я на тебе женился, то ничего не изменилось бы. Только тогда мы оба стали бы отверженными. Никто в Штатах не поймет нас, нам придется туго.
— Так ты все-таки не хочешь на мне жениться? — спросила Виолетта.
— Черт возьми, я не могу, — резко ответил Прю. — Если бы я собирался прожить жизнь на Уаху — тогда другое дело. Мне предстоит все время переезжать с места на место. Ведь я не офицер, и денег на проезд жены никто мне не даст. Как рядовой, я не смогу получить ни жилья, ни денег на тебя. Такому, как я, жениться нельзя. Я солдат.
— Вот видишь, — сказала она. — Почему бы тогда не оставить все как есть?
— Потому что я не могу видеться с тобой только раз в неделю… Знаешь, скоро начнется война, и я, как солдат, буду в ней участвовать. Семья для меня станет только помехой.
Виолетта откинулась в кресле, положив голову на спинку, руки ее свесились с ручек кресла, она не отрывала от Прю любопытного взгляда.
— Ну что ж, — сказала она.
Прю встал и шагнул к ней.
— Какого черта я должен жениться на тебе? — бросил он ей в лицо. — Чтобы заиметь кучу сопливых черных детишек? Жениться здесь и всю свою жизнь работать на ананасных плантациях или водить такси? Как ты думаешь, зачем я вступил в армию? Потому что я не хотел губить себя на угольных шахтах и иметь кучу сопливых детишек, которых из-за угольной пыли не отличишь от негритят. Я не хотел жить, как мой отец или дед. А что нужно вам, бабам? Зацепить мужчину, привязать его к себе.
Девушка почувствовала, как злость волной нахлынула на него, и ушла. Она подчинилась этой волне злости, вместо того чтобы сопротивляться.
— Прости меня, Виолетта, — сказал Прю, когда злость прошла.
— Ничего, — тихо ответила девушка.
— Я не хотел обидеть тебя. Решай сама. Новое место службы меняет всю мою жизнь. Больше я сюда не приду. Когда человек меняет жизнь, он должен менять ее всю целиком. Не нужно оставлять ничего, что бы напоминало ему о старой жизни. Если бы я продолжал приходить сюда, я стал бы недоволен своим новым местом службы и попытался бы снова что-то изменить. А я не собираюсь этого делать и не хочу, чтобы кто-нибудь думал, что я собираюсь. Еще раз говорю: решай сама.
— Я не могу поехать, Бобби, — все так же спокойно ответила Виолетта.
— О’кей, — сказал он. — Тогда я ухожу. А в Вахиаве я видел немало парней. Они неплохо проводят время. Устраивают со своими девушками вечеринки, гуляют вместе, ходят в кино, бары. Девушки не остаются одинокими.
— А что с ними бывает, когда солдаты уезжают? — Она смотрела куда-то в сторону, на верхушки деревьев.
— Я не знаю. Меня это не волнует. Возможно, они знакомятся с другими солдатами. Я ухожу.
Когда он вышел из спальни, в руках у него были тапочки и бутылки с виски, завернутые в шорты, — все, что ему здесь принадлежало. Как ни мало было этих вещей, они были положены здесь для сохранности, как пропуск на вход, и олицетворяли для него жизнь вне армии. Унося эти вещи, Прю отказывался от всего, что связывало его с Виолеттой.
Поднявшись на вершину холма, он не оглянулся, хотя чувствовал, что она смотрит ему в спину, стоя в дверях, прислонившись к косяку двери, упираясь рукой в противоположный косяк. Он дошел до перекрестка, так и не оглянувшись, отчетливо представляя, какой великолепной трагической картиной является его фигура, исчезающая за холмом. И самое странное было в том, что он никогда не любил ее так, как сейчас, потому что в эту минуту она была частью его самого.
«Но это не любовь, — подумал он. — Чего она хочет, и чего хотят они все. Им вовсе не нужно быть частью тебя, наоборот, они хотят, чтобы ты в них растворился».
Только спустившись с холма, Прюитт сбросил с себя напускную гордость. Он остановился, оглянулся и, уже не сдерживаясь, полностью отдался нахлынувшим чувствам горести и утраты.
По траве, которая доходила ему до колен, так что пришлось высоко поднимать ноги, Прюитт дошел до дерева, где всегда любил сидеть, зная, что его не видно с дороги.
Древний, ощетинившийся колючками страж, который весь день защищал клочок девственной травы от заигрывания жадного солнца, распростер над ним свои ветви, напоминающие искалеченные руки прачки, защищая теперь Прюитта, пока он пил свое виски и размышлял об Уордене и о роте, а больше всего о Виолетте.
На попутном грузовике он добрался до казармы и улегся спать.
Наступил день выдачи денежного довольствия. Прю в последний раз получил деньги за прежнюю работу, деньги, на которые предполагал устроить Виолетту в Вахиаве, где намеревался начать новую жизнь. Он проиграл их все за игорным столом О’Хейера за пятнадцать минут. У него не осталось даже на бутылку виски. Это был великолепный жест, и его огромные ставки вызвали настоящий фурор.
КНИГА ВТОРАЯ
Рота
Глава девятая
На Гавайских островах наступлению зимы всегда предшествует дождливый сезон. В зимние месяцы года небо здесь бывает чуть более пасмурное, не такое ясное и лазурное, как летом, и солнце светит не так ослепительно. Зима на Гавайях похожа на сентябрь в Штатах. Температура воздуха держится высокая, и на огромном плоскогорье с ананасовыми плантациями, где размещались Скофилдские казармы, даже зимой не наступало прохлады.
На Гавайях никто не может пожаловаться на холод, но здесь вы никогда не встретите и осенних запахов персимона в октябре, никогда не почувствуете теплого дыхания весны и ежегодного пробуждения жизни. Единственное время года, когда наступает какая-то перемена в окружающем вас мире, — это наступление дождливого сезона. Все те, кто скучают по зиме, встречают ее радостно, за исключением, разумеется, туристов.
Дождливый сезон наступает не сразу. Февраль обычно посылает гавайцам один-два небольших дождичка, и от них уже веет прохладой; эти дожди напоминают о том, что совсем скоро воды будет вволю отпущено высохшей земле. Напитав почву влагой, февральские дожди прекращаются так же внезапно, как и начинаются. Палящие лучи солнца снова жадно набрасываются на землю и иссушают ее. О прошедшем дожде говорят только засохшие и потрескавшиеся отпечатки тупоносых солдатских ботинок на когда-то жирной, а теперь окаменевшей грязи.
В начале марта дожди идут дольше, а перерывы между ними становятся короче, потом дожди начинают идти без всяких перерывов, не прекращаясь ни на час. Земля жадно поглощает влагу. Если человеку, настрадавшемуся в пустыне от жажды, дать воды, он будет пить больше, чем может принять ого организм, и тогда у него открывается рвота. Так же и земля не в состоянии впитать всю обрушившуюся на нее воду, и она растекается но улицам, по склонам гор и возвышенностей, бежит вдоль ущелий, превращается в бурные и стремительные реки.