Отсюда и в вечность

— Тебе только этого и надо, — ответил Прю. — Ты мог бы за это на год упрятать меня за решетку, да? — Он повернулся и начал подниматься по лестнице.

— Почему ты думаешь, что Холмс имеет ко всему этому отношение? — крикнул Уорден ему вдогонку.

Первые субботу и воскресенье в седьмой роте Прюитт собирался провести в Халейве со своей девушкой, но всю эту неделю он был жертвой графика дежурств и нарядов Уордена. Он, как новичок, открывал каждый список на дополнительную работу. Уорден неустанно пользовался своим преимуществом.

Неделя кончалась, а Прюитт не видел своей фамилии в списке дежурных по кухне, и солдатское чутье подсказывало ему, что это не к добру. В пятницу, когда дежурства на субботу и воскресенье были распределены и список вывешен на доску, его опасения оправдались. Уорден не включил его в список дежурных но кухне, для того чтобы сделать это в конце недели. Уорден оказался даже хитрее, чем можно было предполагать. Прю назначили в наряд на кухню в воскресенье, а в субботу он был дежурным по казарме. Таким образом, его лишили всякой возможности поехать в Халейву.

Ко всему прочему, в действиях Уордена чувствовалась явная издевка над Прюиттом. Субботний наряд на кухню освобождался от поверки, но дежурные но казарме должны были пройти ее. Уорден отлично знал свое дело, в этом не приходилось сомневаться.

Рано утром в субботу Уорден в отутюженной для предстоящей проверки форме вышел из канцелярии посмотреть, как Прюитт убирает веранду. Он облокотился о косяк двери, довольно улыбаясь, но Прю не обращал на него никакого внимания и продолжал работать. Прюитт размышлял над тем, устроил ли ему все это Холмс в отместку за то, что он не хотел драться и с целью заставить его выступать, или инициатива исходила от Уордена.

В воскресенье Уорден пришел на кухню завтракать около одиннадцати. Как старшина, он не должен был соблюдать расписание, как остальные. У него на завтрак были оладьи, яйца и колбаса.

Уорден сидел за алюминиевым столиком, над которым висела огромная полка для кухонной посуды, и с аппетитом поглощал свой завтрак па виду у дежурных по кухне, в поте лица выполнявших свой долг. Покончив с завтраком, он встал и прошел мимо огромного, встроенного в стену холодильника в помещение, где трудился наряд.

— Ну, ну, — сказал он, лениво облокотившись о косяк двери. — Да это, никак, мой юный друг Прюитт? Ну, как тебе нравится служба, Прюитт?

Повара и все дежурные по кухне внимательно наблюдали за ним, так как Уорден почти никогда не оставался в роте на субботу и воскресенье. Все ждали чего-то исключительного.

— Мне служба нравится, старшина, — улыбнулся Прюитт, стараясь, чтобы улыбка вышла как можно убедительнее. Он стоял у клубящейся паром раковины голый по пояс: его брюки и ботинки были насквозь мокрыми. — Поэтому я сюда и перевелся, — серьезно продолжал он. — Здесь интересно. Считаю, мне просто повезло, но и ты сделал для меня немало.

— Ну, ну, — засмеялся Уорден. — Если люди служили вместе, они все сделают друг для друга. Если тебе это так нравится, Прюитт, я могу загрузить тебя еще больше.

Он улыбнулся остальным, и брови его взлетели вверх. Прю потом часто вспоминал этот взгляд, проницательный взгляд, который отбросил все постороннее — поваров, дежурных, кухню, встретив только взгляд других глаз, тоже проницательных.

Прюитт схватил на дне раковины тяжелую без ручек кружку и выжидательно посмотрел на Уордена. Но Уорден, видно, заметил кружку в его руке, снисходительно улыбнулся и ушел.

Уорден не осуществил своей угрозы, и фамилия Прюитта не появлялась больше в числе назначаемых в наряд. В конце второй недели он был свободен и мог поехать в Халейву. Видно, Уорден оставался верным своей привычке быть справедливым ровно настолько, насколько он считал необходимым.

Прюитт знал, что надо бы написать Виолетте письмо, но не сделал этого. Письма, как и междугородные телефонные переговоры, никогда не могли его убедить в том, что где-то далеко другое человеческое существо живет в том же самом мире, что и он. Виолетта существовала для него, только когда он видел ее, в промежутках между встречами она становилась для него чем-то нереальным, а как можно писать письмо тому, чью реальность не ощущаешь?

Маленьким мальчиком он наблюдал, как мать часто писала длинные письма разным родственникам и друзьям. Это было ее любимое занятие, и еще тогда ему казалось странным поведение матери, писавшей письма в другие города людям, которых она не видела многие годы и, возможно, никогда больше не увидела бы. Уже после того как мать умерла, на ее имя пришло шесть писем. Прюитт долго глядел на эти письма, еще и еще раз перечитывая фамилию матери, которой уже не было в живых. Вскрыв письма, он сразу убедился, что никто из адресатов не знал о смерти матери. Тогда он бросил письма в печку.

Итак, он не написал Виолетте, потому что письма не давали истинной реальной связи с реально существующим человеком. Он подождал, пока сможет освободиться от службы, и поехал к Виолетте.

Она ждала его в дверях, прислонившись к косяку и упершись рукой в другой косяк, как бы преграждая ему путь. Ему казалось, что, в какое бы время дня или ночи он ни пришел сюда, она всегда будет ждать его в этой самой позе, как будто он перед этим позвонил ей и она вышла его встречать. В этом было что-то сверхъестественное, как будто она точно знала, когда он придет.

Виолетта Огури была такой же, как многие девушки японки, китаянки, гаваянки, португалки, филиппинки, получившие свои имена от английских названий цветов, фамилии же пришли к ним из глубины веков. Их родителей, как рабочий скот, привезли работать па сахарных и ананасовых плантациях, а их братишки составляют бесчисленные мальчишеские орды чистильщиков ботинок и вечно снуют около баров.

В Виолетте сочеталось очень обычное, знакомое и невероятно древнее, наследственное. Это странное сочетание было свойственно самому Гонолулу, с его всесильными миссионерами, банками и обветшалыми хижинами местных жителей.

Прю вошел в неубранный двор, по которому бегали цыплята. Встретив Виолетту на крыльце, он взял ее за руку, помог спуститься но прогнившим ступеням, и они пошли к черному ходу — так повторялось каждый раз, потому что его никогда не приглашали в гостиную.

У крыльца перед черным ходом от самой земли вверх тянулись виноградные лозы, закрывая крыльцо и как бы превращая его в отдельную комнату.

За домом находился курятник, и от него шел едкий запах.

Спальня Виолетты находилась рядом с кухней. Как всегда, здесь царил беспорядок, покрывала па облезлой железной кровати были смяты, одежда разбросана. Самодельный туалетный столик был засыпан пудрой.

Прю снял форменную рубашку и брюки и, голый, стал искать оставленные им у Виолетты шорты. Делал он это совершенно спокойно, как если бы находился у себя дома. Беспорядок его не смущал. Он отбросил туфли, перевесил одежду со стула на кровать. Прю чувствовал себя в этой хижине лучше, чем сама Виолетта.

Скопление хижин по обеим сторонам дороги напоминало родные места в Харлане, не хватало только сажи и угольной пыли. Крыльцо у черного входа, щербатый умывальник с цинковым ведром и гранитной раковиной — все это было родным ему, и в этой бедной обстановке он чувствовал себя легко и просто.

Прюитт рассказал Виолетте о своем переходе в другую роту, объяснил, почему долго не приезжал.

— А почему ты перешел, Бобби? — спросила Виолетта щебечущим голосом, который всегда смешил его. Она сидела на кровати и наблюдала, как он надевал старые матерчатые рыбацкие тапочки.

— Что? — спросил Прю рассеянно. — Я не перешел. Меня перевели. Это сделал Хаустон, потому что я сказал ему, что думал о нем.

— Неужели ты но мог пойти к офицеру и допросить, чтобы тебя оставили?

— Мог бы, — согласился Прю, — но я не хотел просить.

— И все же, я думаю, ссору можно было бы уладить, — настаивала Виолетта. — У тебя была хорошая работа.

— Можно было бы все уладить, но какой ценой! Ладно, хватит об этом. Пойдем на то место на холме, — предложил он. — На наше место.