Страница 15 из 90
Для современников и потомков так и осталось тайной рождение этой всепоглощающей, неизбывной царской страсти, которая, кажется, была самой сильной из всех его привязанностей. И в самом деле, откуда у Петра, до двадцати одного года не видевшего настоящего моря, монарха сухопутной державы, появилась эта склонность? Как могло случиться, что тринадцатилетний подросток, видевший только струги и нескладные насады на Москве-реке, начнет донимать жителей Немецкой слободы расспросами об иноземных флотах, а затем вознамерится построить свой собственный? И не просто вознамерится — построит! Конечно, нельзя сказать, что в поисках ответов на эти вопросы ничего не сделано. Не одно поколение историков просеивало через «исследовательское сито» слова и поступки Петра. Однако надо признать, что исчерпывающей полноты в их разъяснениях нет. И не может быть. Ведь мы имеем дело едва ли не с самым трудным и сокровенным в истории — с тайной становления личности. Эта тайна до конца была известна лишь одному Петру, и с Петром же она навсегда ушла.
Страсть Петра к морю и флоту обернулась во благо России. «Нептуновы потехи» завершились победами на Балтике. «Потешные» суда превратились в линейные корабли, а само кораблестроение, воплощавшее в XVII–XVIII веках передовые достижения промышленности и научно-технической мысли, вызвало развитие новых отраслей производства и дало толчок к образованию. Скромный кораблик окажется в основании огромного общенационального дела, и не случайно Петр, умевший ценить то малое, что становилось истоком великого, присвоит ботику почетное звание «дедушки русского флота». Так что, когда в 1721 году ботик, за рулем которого сидел сам царь, а на веслах — адмиралы, обойдет салютующий ему грозный строй балтийской эскадры, почести эти будут вполне заслуженны. С ботика в самом деле все началось.
В борьбе за власть
За семь лет своего правления царевна Софья доказала, что она умела не только плести заговоры и интриговать. Ее регентство было отмечено важными политическими и культурными достижениями. При ней была открыта Славяно-греколатинская академия. Речь Посполитая пошла на подписание «вечного мира» с Россией (1686 год), отказавшись от своих претензий на Киев и признав границы, очерченные Андрусовом. Правда, платой за признание новых границ стал разрыв «вечного докончания» с Портой и вступление в антитурецкую коалицию. Но даже этот шаг свидетельствовал о повышении международного статуса России. Ведь еще совсем недавно ее интересами открыто пренебрегали. Ныне же Россию, как богатую невесту, всячески обхаживали. Имперские дипломаты ради расширения антитурецкого союза оказывали давление на своего традиционного союзника, Польшу, побуждая смириться с потерей Киева.
Возможно, успехи правительницы были бы весомее, окажись у нее развязанными руки. Но Софье постоянно приходилось помнить, что ее правление ограничено временем взросления братьев, или, точнее, сводного брата Петра. Восседая ли на алмазном троне при приеме посольства, величая ли себя самодержицей, она, конечно, хорошо знала, что все это непрочно и зыбко — поднимется Петр, предъявит свои неоспоримые права, и ей придется уступить, уйти в небытие. Цепляясь за власть, Софья принуждена была подчинять свои действия не государственной целесообразности, а логике временщика. Она должна была всем нравиться, всех привлекать, формировать с помощью реальных дел или мифов — годилось и то, и другое — образ удачливого и щедрого правителя. Ей позарез нужны были великие свершения, могущие прославить ее имя.
Был, впрочем, еще один способ решения проблемы, на котором настаивал Федор Шакловитый. Во всяком случае, розыск, проведенный после падения правительницы, приписал именно ему намерение расправиться со «старой медведицей» и «медвежонком» — царицей Натальей Кирилловной и Петром. Здесь не место рассуждать о том, почему эти замыслы оказались неосуществленными и в какой мере к ним была причастна царевна. Но на Софью подозрения наложили черное, несмываемое пятно.
Надежды на великие свершения не оправдались. Особенно пагубными для Софьи и ее сторонников оказались результаты Крымских походов. Эти походы в 1687 и 1689 годах были платой за «вечный мир» с Польшей, вкладом Москвы в борьбу с общим врагом. Уже изначально обязательство В. В. Голицына идти воевать крымского хана вызывало в верхах острую критику. Многие посчитали, что многомудрый Василий Васильевич, инициатор сближения с антитурецкой коалицией, сам себя перехитрил — «купил» у Польши то, что уже давно было куплено. Действительно, к 1686 году Москва удерживала Киев всеми правдами и неправдами более двадцати лет. Таким образом, «канцлера» обвиняли в том, что он переплатил, втянув страну в совсем не нужную ей войну с могущественной Турцией.
По объявлении похода в Крым возникли трудности с назначением главнокомандующего. Как ни привлекательна была должность «большого воеводы», правительство не могло найти подходящую кандидатуру. Пришлось Василию Васильевичу самому возглавить армии. «Канцлеру» не хотелось надолго оставлять столицу, но делать было нечего: сказавшись груздем, пришлось лезть в кузов.
Поход 1687 года не принес ни победы, ни поражения. Полки два месяца двигались по безводной, местами выгоревшей степи, а затем, не дойдя шестидесяти верст до Перекопа, повернули обратно. Отступление объяснили происками неприятеля: что татары выжгли степи и, если двигаться дальше, вглубь, кони падут от бескормицы; что где-то со своими ордами кочует крымский царь, поджидающий подходящий момент для решительного нападения. На деле все ограничилось редкими схватками, во время которых войско толком не успевало сообразить, в кого палит — то ли в налетавших лавиной степняков, то ли в поднятую ими пыльную тучу.
Занести первый Крымский поход в свой актив правительству регентши было трудно. Отсутствие явного успеха давало широкий простор для всевозможных толков и измышлений. Неожиданно выручил писарь Запорожского войска Иван Мазепа. Он помог Голицыну найти еще одного «виновника» неудачи. Им стали не крымский хан и недальновидные русские военачальники, а гетман Иван Самойлович. Всем было известно, что гетман — ярый противник «вечного мира» с Польшей. Он считал, что «ляхам» верить нельзя, как нельзя рвать мир с султаном и ханом. Вступление России в антитурецкую коалицию заставило гетмана смириться с обстоятельствами. Однако он неохотно собирал казачьи полки, не спешил на соединение с Голицыным. Теперь эту неохоту и «пришили» к делу. Украинская старшина подала донос: мол, степь жгли не татары, а по указке Самойловича сами казаки. Оставшееся без кормов войско принуждено было повернуть, отчего и была упущена «верная победа». Лукавый Мазепа, организатор интриги, рассчитал точно: загнанному в угол Голицыну ничего не оставалось делать, как хвататься за соломинку. Доносу был дан ход. Самойловича арестовали и лишили гетманской булавы. На Раде новым гетманом выкрикнули Ивана Мазепу. Московские государи с регентшей избрание утвердили, и Василий Васильевич вручил Мазепе гетманские клейноды — символы власти.
В Москве после истории с Самойловичем вздохнули свободнее. Однако разоблачения «виновника» было явно недостаточно. Ситуация требовала чего-нибудь более значительного. Поэтому правительство прибегло к мистификации: поход был объявлен… успешным — мол, крымский царь бежал за Перекоп. Получалось, что без большой крови до смерти напугали басурман и помогли союзникам. А что еще надо дворянству, постоянно твердившему о своем горячем желании «государю послужить, сабли не вынимая»? Соответственно с новым статусом победоносного похода последовали и награды, призванные сгладить неприятные воспоминания.
Щедрые награды заставили умолкнуть противников Софьи и Голицына. Однако у подобного способа привлечения подданных были свои недостатки. Награды ни за что действовали на служилых людей развращающе. Для них неоправданная щедрость свидетельствовала скорее о слабости правительства, нежели о его силе. Так что торжество сторонников регентши над недоброжелателями было не полным — до первой неудачи.