Страница 16 из 79
– Хэк! Хэк! – закончив петь, подогнал олешек. – Ва-ах, моржовая задница! – выругался, увидев вдруг за сопкой у леса чужую ярангу. Узнал сразу – оленные чаучи-чукчи. Не любили чукчи эвенков, а уж Иттымата вообще терпеть не могли. Вскинул Иттымат хорей – побыстрей объехать ярангу, да не тут-то было: выскочили из яранги сразу трое – видно, чужих оленей услыхали. Двое мальчишек, один повыше, широкоплечий, в богатой парке – настоящий богатырь. Кажется, встречал его Иттымат еще по весне на большом оленьем празднике.
Так и есть. Узнали и Иттымата. Дождались, когда подъехал ближе, поздоровались, однако в ярангу не пригласили – обида.
Ну, обида на малице не виснет.
Не показав вида, слез с нарт Иттымат.
– Все ль здоровы в стойбище? Приносят ли важенки оленят? Камлает ли еще старый Чеготтак?
Здоровы все в стойбище чаучей, и важенки оленят приносят, и Чеготтак камлает, спасибо за заботу. Только вот лучше уважаемому Иттымату к белым людям не ездить. Говорят, болезнь у них какая-то неведомая, видно, наслали духи. Так что лучше не ездить туда Иттымату, лучше не ездить.
Совет этот сопровождал коренастый – Иттымат вспомнил: Ыттыргыном его зовут – весьма красноречивыми жестами, расшифровывающимися однозначно: убирался бы ты, хитрый проныра, из этих мест подобру-поздорову.
– Да, позабыл я, – спохватился вдруг Иттымат. – Мне ж в гости надо, в стойбище на Чокырдахе-реке, свадьба там.
– Вот, вот. Езжай, – бесстрастно кивнули чаучи, а Ыттыргын победно ухмыльнулся.
Ухмыляйся, ухмыляйся, молодой дуралей, не родился еще в тундре человек хитрей Иттымата!
Повернул Иттымат упряжку, прыгнул в нарты да погнал назад:
– Хэк! Хэк!
По пути оглядывался незаметно – ага, так и есть, бежит за ним малец-чукча. Ну, беги, беги, коли ног не жалко. Два дня ехал назад Иттымат. Не торопясь особо ехал, останавливался часто, отдыхал. Два раза светало. Два дня бежал за ним чукча-чауча. Два дня бежал, на третий исчез – устал, наверное.
Хмыкнул Иттымат, надрезал пристяжному оленю вену, попил свежей кровушки да резко повернул вправо, к большой соленой воде. Затем объехал пару больших сопок – и суток не прошло – выбрался к Индигирке. Не с той стороны, где чукчей встретил, совсем с другой – знал, куда ехать. Поставил внизу, за сопкой, ярангу. Теперь – и за дело можно.
– Хэк! Хэк!
Ага – вот и прорубь. Вот и русичи – воду в бадейке тащат.
Стегнул Иттымат оленей, обогнав водоносов, с нарт спрыгнул, закланялся, улыбаясь:
– Здравы буди! Бог помочь.
Вздрогнули водоносы – бадейку на лед опустили.
– Смотри-ко, дядька Матоня, что за чудо такое?
– Ишь, лыбится, нехристь. Может, ножичком его? Тебе чего надо-то, паря?
Еще шире заулыбался Иттымат, глаза еще у2же стали. Замахал руками:
– Гости, гости.
– Гляди-ко, Олелька. Вроде в гости зовет.
– Гости, гости! – закивал Иттымат, призывно кивая на нарты.
– И вправду поехать, что ли?
– Что ты, дядька Матоня! – испуганно замахал руками Олелька Гнус. – Чай, сожрет еще, кто их, самоедов, знает?
Матоня усмехнулся. Частенько они вдвоем хаживали за водицей. Не потому, что так нравилось таскать тяжелую бадью – просто так вольней говорить было. Не зря таскал воду Матоня – согласно кивал Олелька в ответ на его разговоры. И правда, мол, не дело в дальние страны тащиться – деньги да шкуры, да рыбий зуб есть – чего еще надо? По весне б и домой. Только вот побаивался Олелька корабли поджигать – а ну, как попадешься? Куда потом бежать-то? В тундру? О том и Матоня думал. Да ничего пока не придумывалось.
А Иттымат между тем кланялся все ниже да приговаривал – гости, гости.
– Гости твои далеко ли?
– Нет, нет, совсем рядом. Вон за сопкой, в лесочке моя яранга.
– Ага. Вас там, поди, с дюжину.
– Нет, нет. Один я.
Матоня переглянулся с Олелькой и махнул рукой.
– А бадью куда девать, дядька Матоня? Тут оставить – враз украдут, потом наищешься.
– С собой возьмем. Грузи в сани. Да воду-то сперва вылей!
На чистом, усыпанном желтыми звездами небе ярко светила луна. Над замерзшей равниной реки играли палево-изумрудные сполохи.
Иттымат, сидя на теплых шкурах в своей яранге, угощал гостей толченой олениной и странным горьковатым напитком – горячим и жирным.
– Чай, чай! – прихлебывая, пояснял он. – Хоросе! Так, говорите, не продадут мне железных ножиков?
– Неча и пытаться. Сами по весне в поход собрались.
– Жаль, жаль. Много шкурок получили бы. Да и вот…
Иттымат вытащил из-под шкуры небольшой золотой самородок.
Матоня с Олелькой аж глаза выпучили:
– Покажь! И много у тебя таких?
– Да есть, однако.
– Тогда так, Иттымат. – Матоня с видимым сожалением передал самородок обратно хозяину. – Вижу, хороший ты человек. Потому – поможем тебе, достанем и железных ножиков, и иного чего, что попросишь. Только сам в острог не ходи – воевода приказал всех пришлых людишек хватать да рубить голову без разбора.
– Вай!
– Вот тебе и «вай». Давай задаток покуда. Вон, хоть те шкурки.
– А железный ножик?
– Да я тебе свой отдам! На, владей, не жалко.
Иттымат с поклоном взял протянутый Матоней нож, попробовал пальцем остроту лезвия и довольно зацокал языком.
Они расстались друзьями, вполне довольные друг другом. Только Олелька Гнус на обратном пути недоуменно посматривал на Матоню.
Тот ухмыльнулся:
– Что, думаешь – ножик самоеду под ребро – и золотишко наше? Ведь так?
Олелька кивнул.
– И я б раньше так сделал, – хрипло засмеялся Матоня. – А теперь поумнел. Смекай: золотой камень у него пока один, ну, может и не один, да мало. Но где-то ведь их и много есть. Вот за железо мы их и будем брать потихоньку.
– А как не станет железа?
– А как не станет – скажем, много ножей принесем, езжай за золотишком. Привезет – вот тогда самое время будет… ножичком.
Ничего не сказал на это Олелька Гнус, лишь восхищенно покачал головой да еще больше зауважал своего нового напарника. Нет, Игнат Греч тоже не дурак, но уж больно ганзейцам верен – видно, платят хорошо. Ну и пес с ним, пущай плывет себе в далекие страны, скатертью дорога.
День все убывал, хотя, казалось, куда уж меньше. Солнышко давно уже не показывалось, рассветало буквально на час, а затем снова наваливалась гнетущая тьма. Хорошо, холодов особых не было, иногда и оттепель, но это пока – самая-то зима, чай, еще впереди. Чтоб не сидеть без дела, в светлый час охотились. Снаряжали ватаги к морю – били моржей да нерп на берегу, благо водились они там во множестве. На сопках промышляли мелкую дичь, а как-то завалили и белого медведя-ошкуя, здоровенный медведюга попался, матерый – Герасим Людин с «Николая Угодника» его на рогатину взял. Опосля набрали плавника да нажарили на костре медвежатинки. У самой кормы «Николая Угодника» костер развели, чтоб ветер не задувал. Народ собрался – на медведя-то – мужики, девки да ребята. Кто-то гусли принес, кто-то на ложках наяривал. Пошла потеха – с песнями, плясками, прибаутками.
А на ворона-коня
Не пущает муж меня,
Потому как старый муж
На коня залезть не дюж!
Сам воевода-адмирал на веселье присутствовать изволил да выкушал чарку перевара, что выгнали еще к Покрову ушлые поморы-ушкуйники с коча «Маточкин Шар». Поздненько угомонились, да и то не все – как отправился отец Меркуш почивать, сгоношили парни молодых девок через костер прыгать. Кроме молодых еще и Евдокся пришла – разбитная вдовица, ну, той ясно чего хотелось. Так до утра и провозились, правда, поди разбери, когда тут утро – темень, хоть глаз коли.
– Эх, поздненько явились, дядько Матоня, – подходя к догорающему кострищу, с сожалением произнес Олелька Гнус. – И девки-то разошлись уже.
– Кто и разошелся, а кто и нет, – поднялась со снега пьяная баба – вдовица Евдокся. Потасканная, далеко не первой молодости, в расстегнутом полушубке, со следами былой красоты на испитом лице. – Что, не нравлюсь? – Она усмехнулась, разглядывая мужиков. – А так? – Евдокся распахнула шубу, под которой, кроме меховых штанов, ничего не было. Медленно, несмотря на холод, провела себя руками по животу, потеребила груди, облизнулась призывно.