Страница 57 из 61
На Рождество 1954 года Аннелиза буквально дневала и ночевала в магазине, делая рождественские букеты, которые я потом развозил по всему городу. В результате мы почти не видели собственных детей. Слушая по радио в моей машине рождественские песнопения, когда за окном шел снег, я с грустью думал о собственных детях, которые скучают без нас дома. Как это было не похоже на рождественские праздники моего детства! Не удивительно, что когда, наконец, после долгих трудов мы вечером сели за стол, праздник показался мне вдвойне торжественным.
В конце концов, сделав все, что было в ее силах, Аннелиза решила закрыть магазин, не дожидаясь следующего Рождества.
В начале 1950 года мой брат Ганс все еще жил на ферме в Пюггене вместе с моей матерью, сестрами и тетушкой Хедвиг. В отличие от него Отто обзавелся собственной семьей и теперь жил и работал неподалеку от Хоэнгрибена, на ферме, которая принадлежала семье его жены.
Правительство Восточной Германии пока что не предпринимало попыток отнять у нашей семьи ферму в Пюггене, однако с каждым днем увеличивало нормы сдачи сельхозпродукции, которые тяжким грузом ложились на плечи моих родных после того, как отец принял решение остаться на Западе. И хотя остальные семьи тоже были не в состоянии выполнить предписанные им задания, коммунистический режим постоянно преследовал нашу семью, потому что знал о враждебном к нему отношении со стороны моих родных.
Незадолго до Рождества 1951 года Отто получил приказ явиться к бургомистру Пюггена. После того как спустя полтора часа он не вернулся домой, моя сестра Марлен, не на шутку перепуганная, пошла проверить, в чем дело. Оказалось, что в магистрате ждут прибытия представителя коммунистических властей из города Зальцведеля, что в десяти километрах от нашей деревни. Когда представитель нового режима, наконец, прибыл, Отто куда-то увели в наручниках.
В Зальцведеле судья приговорил Отто к пятнадцати месяцам тюрьмы за то, что наша семья не сумела выполнить вышеупомянутые нормы. Судя по всему, они не знали, что согласно документам ферма принадлежала моей матери, а сам Отто жил у жены в Хоэнгрибене. Кроме того, судья поставил Отто в известность, что ферма будет конфискована, причем по двум причинам: во-первых, мы не сумели выполнить возложенную на нас норму. Во-вторых, мой отец нелегально перебрался в 1948 году на Запад.
Когда в Пюггене стало известно о том, что Отто посадили в тюрьму, возмущению людей не было предела. Они явились в полицейский участок и продержали местных полицейских в подвале до тех пор, пока его не выпустили. Однако восточногерманская полиция вскоре вновь арестовала Отто, однако в середине февраля 1952 года в очередной раз выпустила на свободу. Он вернулся в Хоэнгрибен и почти не бывал у нас дома на ферме в Пюггене.
В то же самое время правительство не желало отступаться от задуманного. У нас не только конфисковали ферму, но и арестовали наш счет в банке, которым теперь распоряжалось специально назначенное правительством доверенное лицо. Кроме того, после того как из нашего дома вывезли всю мебель, правительство конфисковало и увело наших лошадей и стало отправлять на бойню коров, даже тельных.
Так как моя сестра Криста работала в фотографии в Зальцведеле, то основная забота о моей матери и младшей сестре Маргарите легла на плечи моей старшей сестры Марлен. После конфискации фермы она превратилась в государственного работника и за свой труд получала почасовую оплату. Поскольку ферма теперь считалась государственной собственностью, наша семья не могла брать себе яйца, молоко или что-то еще из того, что производила. Марлен кормила оставшихся коров, но всякое другое сельскохозяйственное производство на ферме прекратилось.
В марте 1953 года герр Шмерцшнайдер, тот самый лютеранский пастор, который в свое время предупредил моего отца, что тому грозит арест, если он вернется в Пюгген, передал новую информацию. На этот раз он предостерег мою мать и сестер, что коммунисты хотят отправить Марлен и Кристу в специальный трудовой лагерь на острове Рюген в Балтийском море, чтобы они там отработали срок в наказание за нелегальное бегство моего отца.
Давление на нашу семью с каждым днем становилось все сильнее. Наконец, не в силах больше его выносить, моя мать и сестры приняли решение навсегда покинуть родную ферму и бежать в Западную Германию. Нет, это было не простое бегство из родного дома. Это была своего рода капитуляция — мои сестры и мать отказывались от земли, которая принадлежала нашей семье на протяжении нескольких столетий.
Готовясь к бегству, они начали собирать личные вещи — одежду, постельное белье и другие пожитки, намереваясь отправить все это по почте моему отцу в Западную Германию. А чтобы их случайно ни в чем не заподозрили, они отправляли посылки из разных городов. Таким образом им удалось переслать ему кое-что из ценных вещей, но чтобы отправить все, что у них имелось, на это не приходилось даже рассчитывать.
Среди отосланных отцу вещей было несколько ценных старинных монет — мои родители откопали их в нашем палисаднике еще в двадцатые годы. Это были монеты времен Тридцатилетней войны, 1618–1648 года. Прежние владельцы, по всей видимости, закопали их, прежде чем бежать от мародеров в окрестные леса.
Когда я учился в Вольфенбюттеле и у моих родителей не было денег, они отдали часть этой коллекции мне. Несколько монет мне пришлось заложить, но все, что осталось, я, перед тем как уехать в Канаду, честно вернул матери. Готовясь перебраться на Запад, моя мать поручила хранение коллекции одному из наших соседей, которому, как ей казалось, можно было доверять. К сожалению, сосед не оправдал доверие и продал нашу семейную реликвию.
Для охраны границы, отделявшей Восточную Германию от Западной, коммунисты все чаще использовали колючую проволоку, полицейских собак и минные поля. В результате этого пробраться на Запад нелегально было едва ли возможно. Однако все еще оставался открытым один путь — через разделенный на сектора Берлин. Поскольку любому, кто пытался перебраться на Запад без официального разрешения, в Восточной Германии грозило тюремное заключение, моя мать и сестры никому не рассказывали о своих намерениях и до самого последнего дня продолжали вести себя так, словно никаких планов бегства у них не было.
Взяв с собой лишь по небольшому чемодану, они тайком, поодиночке и разными дорогами покинули Пюгген в пятницу, 3 апреля 1953 года, всего за пару дней до Пасхи. Это было сделано нарочно, чтобы не привлекать к себе внимания многочисленных доносчиков. Встретиться они договорились в Западном Берлине.
Моя мать перешла поле и села на поезд в Беетцендорфе. Маргарет — в Зиденлангенбеке, на ближайшей к нашей деревне станции, причем на тот же самый поезд, что и мать. Криста после работы в пятницу вечером осталась в Зальцведеле, а Марлен — на ферме, чтобы покормить животных.
Сказав правительственному чиновнику, что собирается из Пюггена на конфирмацию к родственнику и не вернется до конца недели, Марлен попрощалась с тетушкой Хедвиг. Утром в пасхальное воскресенье она в последний раз вышла из ворот фермы. Наш верный пес залаял ей вслед. Сев в Зиденлангенбеке на поезд, Марлен встретилась с Кристой в Зальцведеле.
Доехав до Восточного Берлина, моя мать и Маргарита, а также две моих старших сестры поодиночке сели в метро, которое все еще соединяло находившийся в руках коммунистов Восточный Берлин с западной его частью, которую контролировали союзники. Они вновь обнялись в Шпандау, в Западном Берлине. Теперь они были свободны, и им ничего не угрожало, хотя у них и не было денег на билет до Западной Германии.
Наконец, примерно спустя месяц, на деньги, которые я прислал им из Канады, они купили авиабилеты до Ганновера. Когда в мае они поездом прибыли из Ганновера в Люнебург, отец уже ждал их на платформе. Впервые за четыре с половиной года он обнял свою жену и дочерей.
Узнав, что мои родственники бежали, восточногерманские власти тотчас забрали нашу семейную ферму в Пюггене себе. Вскоре они разрушили все постройки, за исключением самой старой части, где когда-то жили мои дед и бабка.