Страница 47 из 126
И опять настала долгая тишина, в которую незаметно возвращались аэродромные звуки: и ноющее гуденье самолетных моторов, и хрип радио, и поскрипыванье чемоданов на багажных тележках.
Кеша вдруг улыбнулся.
— Ничего… Увидел, что живая… Повезло!
В конце концов, он ведь для того и прилетел сюда, чтобы увидеть ее.
Из-за ограды, из-за кустов, позвали:
— Мастура!
На летное поле снова вывели детей. Недовольный крик повторился:
— Мастура!
— Я пойду, — сказала она. — Дети.
— Иди, — сказал он.
— А ты улетаешь из Ташкента?
— Да.
— Счастливо тебе, — пожелала она, как тогда на улице.
Он смотрел, как она идет, и правда был счастлив, что видит ее, хотя понимал, что она от него уходит. Подошел к ограде и отвел ветку. Ветка оказалась колючей…
Мастура приняла свой отряд детей и повела к самолету. Разные города ждали ташкентскую детвору. Большие и маленькие. Мастура вела детей не оглядываясь, а он все смотрел, пока автопоезд с пассажирами не закрыл ее, и детей, и летное поле на миг, за который все потерялось. Пробежал и взлетел один Ил, затем второй…
Аэродромное радио уступило место городскому, чтобы передать будничное сообщение:
— Вчера — в который раз — Ташкент проснулся от сильного толчка. Был слышен подземный гул. Из-под ног уходила земля, смещалась мебель, падала посуда…
Обедал он в нарядном кафе, один, как пассажир, отставший от поезда, в котором уехали все родные, друзья и знакомые.
Тень ласточки промелькнула на столе.
Середину кафе хитроумный архитектор оставил без крыши, как будто знал, что будет землетрясение, и крышу заменил в своем проекте небом. Оно сияло над головой, очистившись от последних лохмотьев туч, которые, заблудившись, пролетели над Ташкентом.
Под небом было хорошо сидеть, и скоро все столики обсели густо, зато в стеклянных фонарях по бокам, зеленых от соседства с чинарами, по-прежнему не было ни одного человека. Над этими фонарями висели такие тяжелые бетонные козырьки, что под ними садиться не рисковали. Хоть пообедать-то можно было спокойно?
Вошли парень с девушкой, держась друг за друга, такие милые, огляделись, и парень виновато сказал:
— Свободных мест нет.
— Вот место. Возьмите стул оттуда и садитесь тут вдвоем.
— Рахмат.
Кеша рассчитался и подумал: куда же ему идти? Потом вспомнил что-то, догнал официантку и спросил, какой автобус идет сюда к улице Аваз-оглы. Она не знала. Вернулся и спросил у парня с девушкой. Эти тоже не знали, но парень вскочил, побегал, порасспрашивал за соседними столиками людей постарше и подробно объяснил, где это. Теперь Кеша ответил ему:
— Рахмат.
Сесть в автобус, однако, с чемоданом да пальто в руках не удалось. Ташкентцы по-прежнему осаждали автобусы, как крепости на колесах. И Кеша потихоньку побрел через город в надежде, что за центром станут автобусы посвободнее.
И не заметил, как попал на улицу Навои, ту, где Центральный телеграф стоял в трещинах и где недавно вертелся он со своей, да нет, с чужой лестницей.
«Ты не Хадича Муратова? А ее подружку, Мастуру, ты не знала?»
Улица жила еще, даже была многолюдней, чем раньше. Красивое здание из серого бетона прочно стояло ребристым цилиндром у стеклянного крыла, как космический корабль у причала. В этом здании устраивались фестивали и праздничные концерты, судя по старым афишам. Новые приглашали в кино. «Дворец искусства». Разные фильмы…
Какой же он чудак, однако, думал, что Мастура в другом городе, уехала и живет себе. От этого Дворца искусств, от театра Навои и старого-старого чигиря, скрипучего колеса с ржавыми железными черпаками в мутной реке у водопада… Ведь она все это вместе любила, все вместе… Потому что любовь нельзя разделить на вчерашнюю и завтрашнюю. Любовь, если она есть, всегда сегодняшняя.
И он любил в этом городе все, что любила Мастура.
Улица торговала, и поэтому по ней валило столько народу.
Взамен разбитых городских универмагов на этой улице длинным рядом вытянулись одинаковые стеклянные павильоны. Прозрачные со всех сторон, они показывали прохожим свой товар, от блузок с кружевами до сияющих унитазов. Жались на полках плюшевые зверята, будто бы прямо в этих огромных стеклянных ящиках, присланные издалека. И люди двигались под стеклом, как в аквариумах. Только ювелирторг пустовал, походил на музей с драгоценностями. Не до них было…
Кеша купил газировки и вспомнил, как его впервые тряхнуло у сатуратора, как он принял за Мастуру девушку в полосатом платье. Такие платья попадались ему потом в уцелевших городских витринах…
От жары ломило затылок и закладывало уши. Мимо почти бесшумно катил нескончаемый поток самосвалов — голубых, в белых намордниках. Новых. С московскими, минскими, тбилисскими номерами и водителями.
А едва оборвалась улица Навои, как опять начались развалины с пыльными палатками под пыльными кустами. Под ногами мело, как в пустыне.
Некоторые улицы совсем сгинули, исчезли. Только газетные киоски по углам напоминали, что здесь была когда-то другая жизнь.
Кое-где торговали и среди развалин. Стеллажи с товарами опирались о деревья, на ветках и сучках которых болтались объявления: «Все для пионерского лета» или: «Имеются в продаже пианино». Пустые коробки еще не снесенных домов сигналили бумажными наклейками, где искать их недавних обитателей: «Юридическая консультация переехала во Дворец культуры железнодорожников», «Ремонт холодильников на Дзержинского, 22», «Настройка музыкальных инструментов — напротив, в будке», «Мастер электробритв на фабрике-кухне», и под строкой, напечатанной на машинке, приписка химическим карандашом: «Это на трамвае номер 10, еще сто шагов от остановки Урда».
То, к чему город приготовился на короткое время, стало его долгим бытом.
В пестром наборе извещений о том и сем мелькнула страничка из школьной тетради. Очень разборчиво написано: «Внимание! Продается импортный гарнитур! Тахта — 130 р., две кровати по 80 р., два кресла по 30 р.» Расценил. Может, кто и купил бы, да ставить пока некуда.
Вдруг базар опрокинул на землю горы зелени, обрызганной водой. Кеша потянулся к крану, но сморщенный старик поймал его за руку:
— Пей кок-чай. Сначала плов ешь, потом чай пей. Зеленый. Сила останется.
Привыкай к жаре, Кеша. Старик протянул пиалушку чая:
— Пожалуйста, друг.
Запасливый старичок. Держал при себе чайничек… Перед стариком лежало на каменном прилавке баранье мясо с восковыми натеками.
Только Кеша отдал пиалу, толкнуло землю изнутри, будто это не земля была, а крышка котла с кипящей водой, и запрыгала крышка, еще, еще…
Люди побежали. Куда? Друг к другу бежали, ища защиты в соседстве. Вроде вместе было не так опасно, а скорее — не так страшно. Потом расходились, неизвестно кого браня.
В гуще базара возник новый шум, земной. Кричали женщины, вовсю размахивали кошелками, как только они умеют кричать, когда их вывели из себя. Среди них тощий человек нагнул бритую голову и закрывал ее ладонями. Этого ему показалось мало, и он натянул на голову халат.
Кеша спросил у мясника, в чем дело.
— Э! Цену поднял после толчка! Ну, так ему и надо…
Возле трамвайной остановки стоял милиционер с авоськой, набитой зеленым луком, картошкой и помидорами. Видно, кто-то побежал и забыл ее на базаре. Милиционер кричал, поворачиваясь во все стороны:
— Чей авоска?
Кеша спросил у него, куда двигаться, чтобы дойти до улицы Аваз-оглы.
Шел он к тому самому человеку, чьих детей стерег на аэродроме перед тем, как увидеть Мастуру. Уста Усманову.
Раз тот уста, пусть научит толковому делу. Кирпичи класть. Трубы тянуть. Столярничать.
Раз уж остался, надо не только бревна таскать. Что он умел? Метить сосны под вырубку, обхаживать лес, стрелять зверя. Не много, честно говоря, для города, который лежал в развалинах и пыли.
Вот в газете, купленной утром, еще написано: