Страница 42 из 126
Вагон вела высокая женщина с темным, сухим лицом. Кеша видел ее сквозь стекло, и лицо вожатой выглядело как на гравюре из книг архитектора, дедовского приятеля. От резко очерченной скулы падала тень на узкую щеку, а когда вожатая поворачивала голову и следила за выходящими, становились видны морщины, тянувшиеся к костистому носу.
Лицо ее показалось Кеше мужественным, — такими бывают лица у людей, познавших потери и вынесших из них боль и стойкость. Он стал думать: может быть, она потеряла кого-то на войне, может быть, и позже. Стал думать о потерях — правильно это, когда люди на них мужают, потому что если были потери, то для чего-то ведь они были… Обидно, если зря…
Вдруг женщина остановила трамвай там, где, похоже, не было никакой остановки. Никто не выходил. А вожатая смотрела, как ломали улицу. Присмотрись и он — узналась бы в полутьме пустеющая улица Тринадцати тополей. Но он думал о своем, не присматривался, только слышал, как тяжело ворочались машины среди нежилых стен. В трамвае запахло пылью. День и ночь пыль хрустела на зубах ташкентцев, но все же к ночи людей становилось меньше, и пыльная работа велась смелее.
Вожатая все не трогала трамвай с места. И никто из пассажиров не торопил ее. Кто понимал, что смотрит она на свое, знакомое. Кто думал, что трамвай задерживают работающие машины. Все молчали вместе с вожатой. Она толкнула рукоять мотора, когда сзади подкатил другой трамвай. Через две-три остановки, едва Кеша хотел спросить, далеко ли до трамвайного парка, вожатая объявила, что трамвай идет в парк. Уж если везет, то везет, не пожалуешься!
Еще через несколько минут въехали в ворота трамвайного парка, прокатились по двору и стали. Где-то стрекотала электросварка. На всякий случай перед воротами Кеша спрятался за сиденьем, а теперь встал. Вожатая открыла пневматические двери и сошла, а из заднего вагона, одернув на себе пиджак, выпрыгнул Кеша. Увидев постороннего, она окрикнула недобрым голосом:
— Вы откуда? Кто такой?
Кеша стал подходить к ней.
— Я… издалека… Тут работает женщина, а у нее дочку зовут Мастура… Вы не знаете?
— Мастура? — переспросила вожатая, глядя на него из-под тесно сдвинутых бровей.
— Да… Они с улицы Тринадцати тополей…
— А что вы хотели?
— Я хотел узнать…
— Что хотели узнать? — допытывалась она все строже.
— Жива ли Мастура? Не знаете? — опять спросил он, потому что она молчала.
— В нашем парке ни у кого нет жертв, — сказала она.
— Правда?
— Но Мастура с матерью уехала из Ташкента.
Ну вот… Недолгая радость схлынула с лица Кеши. Он облизнул губы, пожевал ими.
— А куда уехала?
Суровая женщина покачала головой.
— Этого не знаю. Едут куда кто… Сейчас не спрашивают, у кого где родственники… Всех не спросишь…
— Это верно, — сказал он и опустошенно присел на край грязного железного ящика у путей.
Вожатая предупредила:
— Здесь нельзя посторонним.
— У вас буфет какой работает? — спросил он. — Есть охота.
Она еще раз посмотрела на него и вернулась в вагон. Там она взяла из клеенчатой сумки что-то съестное, сдула пыль. Из депо вышел трамвай и покатился к воротам, загородив от вожатой парня на ящике. Она подождала. А потом увидела, что ящик пуст. Уехал, наверно, голодный парень на этом трамвае…
А он уже шагал по улице, нагнув голову и сунув руки в карманы. Ну вот… Узнал, что живая, но не нашел. Уехала… Так ему и надо. В чужом городе, далеко от дома, проклинаемый, верно, дедом, который один замаялся там, бредет он один по ночной улице… Хорошо, что она уехала… Спокойней… Если б только узнать, куда уехала…
Он попал под яркий свет, и длинная тень его поползла перед ним самим. И очень знакомый голос сказал с усмешкой:
— Наткнешься!
— Алимджан!
Это стоял Алимджан. Даже рабочий костюм — грязные брюки и темная бумажная рубаха — не портил его спортивной фигуры. И даже в эти бедственные дни оставался он модником. На шее какая-то косыночка узелком… А на плече он держал здоровенный бюст старца с курчавой бородой.
— Я искал тебя в библиотеке! А ты вот где! Ну!
— Ну! — ухмыляясь, подхватил Алимджан и пошел, заговорив на ходу: — После библиотеки я работал на расчистке картинной галереи. Туда же бульдозер не пустишь. А сейчас вот изящное искусство спасаем… Все ручками, ручками… Что ты делаешь в Ташкенте?
— Да вот…
— Вернулся на дом посмотреть?
— Ну!
— Не продал до толчка. Чудак! Вот оно что делает — вдохновение.
— Ну!
— Один ключ остался теперь.
— Смейся…
Алимджан, и правда, хохотал, приближаясь к платформе, заставленной спасенными изваяниями из мрамора и гипса.
— Не горюй! Получишь компенсацию…
— А куда уехала Мастура? — спросил Кеша. Алимджан переменился в лице.
— Постой! Мастура? Уж не из-за нее ли ты вернулся? Помешанный! Есть еще такие сумасшедшие на земле!
— Ну! — повторил Кеша. — Смейся.
Но Алимджан молчал. Глаза его удивленно всматривались в лицо Кеши, на котором застыла усталая и грустная улыбка.
— Что ты, — сказал наконец Алимджан. — Я тебе завидую… Но кто сказал, что она уехала?
— Мастура?
— Да.
— Вожатая одна сказала. В трамвайном парке. А куда — не знает…
— Так выясни там, куда уехали Султановы. Кто-нибудь знает.
— Султановы? Это ее фамилия? — воспрянул Кеша. — Я бегу!
— Постой! Эй! Где тебя искать?
Но Кеша вряд ли это услышал. Он бежал назад, к трамвайному парку.
Вахтер уже закрыл ворота, пришлось забарабанить в дверь проходной, и вахтер выглянул из форточки в двери, как птица из скворечни, заволновался:
— Кого надо?
— Мне узнать… Про Султанову…
— Султанова! — сейчас же закричал в глубину двора вахтер. — Султанова! К тебе кавалер пришел. Сейчас будет Султанова, молодой человек. Подожди.
Кеша ждал, схватившись за железные прутья ворот и почти прижавшись к ним лицом. Значит, не уехала? Что же это? Радоваться или пугаться — он не успел сообразить. С той стороны ворот подошла женщина, он узнал ее сразу. Он говорил именно с ней полчаса назад, с этой высокой и сухой трамвайной вожатой. Она ему сама и сказала, что Мастура уехала с матерью.
— Это вы? — удивленно спросил Кеша, сглотнув комок в горле.
Она посмотрела на него долгим взглядом и сказала неожиданно мягко:
— Не сердись… Я не хотела обидеть тебя…
Он ничего не понял.
— Меня?
— Ты ее ищешь, а она тебя даже не вспоминает… Я не виновата… И она не виновата…
Говорила мать Мастуры трудно. Кеша ждал каждого слова, тряс головой, как бы поддакивая. Медленно, не жалея его, она говорила правду. А правду говорить тяжелей всего.
— Лучше улетай, — посоветовала ее мать. — Улетай домой.
Может быть, то была самая длинная улица Ташкента, и во всю длину посередине ее тянулись палатки, поставленные как по шнуру. Двумя ровными, непрерывными рядами. В тихий ночной час это было очень похоже на строгое военное поселение.
Утром сюда приезжали фургоны с лепешками и молоком, поднимался базарный говор, шум. В полдень откидывали углы палаток, потому что не хватало вохдуха, и чайники с пиалушками, забытые возле кроватей на табуретках в предутренней суматохе, когда все спешили, кто на работу, кто на учебу, до вечера были на виду. И дети на горшках тоже.
Быт и дети вносили в палаточный городок безалаберность. Весело и грустно разворачивалась эта жизнь. Совсем неспрятанная… Все двери открыты — ни замков, ни сторожей, а собаки под раскладушками сбились с толку, не догадывались, кого встречать лаем. Гавкнут и смотрят растерянно.
У входа в одну палатку стоял телевизор экраном наружу. Брезент свисал по бокам экрана, как занавес. Смотрели футбол. «Пахтакор» выигрывал, ему везло в начале сезона.
Алимджан остановился, посмотрел немного и спросил:
— Не скажете, где здесь палатка Султановых?
Не оглядываясь футбольный болельщик-мальчишка махнул рукой:
— Дальше.