Страница 8 из 10
После этого случая король доказал свою безграничную верность фаворитке тем, что, отправляясь на встречу с римским папой, чтобы сосватать его племянницу Екатерину Медичи за дофина Анри, взял с собой именно герцогиню д’Этамп…
Когда весть об их совместной поездке дошла до Шатобриана, Жан де Лаваль мрачно кивнул. Он понял, что Франсуаза больше не существует для короля. Его более не интересует ни жизнь ее, ни смерть.
Ни смерть? Это хорошо…
Жан де Лаваль положил руки на грудь. Ему чудилось – змея ревности, которая долгие годы дремала в его сердце, лишь изредка покусывая его, сейчас рвется наружу, и если он не даст ей воли, она изгрызет все его нутро, испепелит сердце своим огненным ядом!
– Потерпи, – шепнул он змее-ревности нежно, как шептал уже не раз. – Потерпи… только один день. Этой ночью ты будешь утолена, клянусь!
Этой ночью – с 16 на 17 октября 1537 года – в спальню мадам де Шатобриан вошли шестеро мужчин в масках. Они схватили Франсуазу, зажали ей рот и перенесли в одну из комнат замка, в которой она никогда не была прежде и даже не подозревала о ее существовании. Комната была обита черным бархатом.
Гроб! Она напоминала черный, мягкий гроб! Франсуаза рвалась изо всех сил, пыталась кричать, но голос ее впитывался в мягкую черноту, таял в ней, поглощался ею.
Шестеро в масках повалили Франсуазу на пол и держали – так крепко, что она не могла шевельнуться.
Дверь открылась. Вошел Жан де Лаваль в сопровождении еще двоих каких-то людей. У каждого в руках было что-то небольшое, тоже завернутое в черный бархат.
Лишь взглянув в лицо мужа, Франсуаза поняла: молить о помощи бессмысленно, ведь именно Жан де Лаваль замыслил весь этот ужас. И молить о пощаде бессмысленно тоже: ведь он наслаждается всем, что здесь сейчас происходит.
Де Лаваль молча смотрел на жену некоторое время, потом сделал странный жест. Повинуясь этому жесту, два его спутника развернули свои черные свертки, и Франсуаза увидела какие-то блестящие металлические предметы. И она вспомнила, что несколько лет назад видела нечто подобное у придворного хирурга, когда его вызвали пустить кровь Луизе Савойской, у которой едва не случился апоплексический удар. Ну да, это были инструменты, хирургические инструменты, а пустить кровь предстояло именно ей, Франсуазе де Шатобриан, хотя у нее не было даже намека на апоплексический удар.
«Я выпущу из тебя всю кровь по капле…»
Это сказал ее муж? Или его слова прозвучали в ее памяти? Ну да, та давняя, забытая угроза…
Забытая – ею. А он не забыл ничего.
– Приступайте, – приказал Жан де Лаваль.
Это было единственное слово, которое услышала от него обреченная жена. О нет, он не проклинал ее, не упрекал, не злорадствовал. Зачем? Она и так читала в глазах, неотрывно устремленных на нее, все его слова.
Шесть мужчин держали ее – зачем? Она не рвалась, не билась. Она приняла приговор спокойно. Может быть, признавала право мужа убить ее? Может быть, смертельный ужас сковал ее сильнее самых крепких цепей? Да, ей было страшно… и в первые мгновения после того, как вены на руках и ногах ее были вскрыты, из них не вытекло ни единой капли крови – на какое-то время сердце Франсуазы перестало биться от страха. Лишь потом темные струйки медленно поползли по ее рукам и ногам, но черный бархат тотчас впитывал их.
Жан де Лаваль и его сообщники несколько часов наблюдали за медленной смертью Франсуазы. Никто не проронил ни звука. Палачи молчали, молчала и жертва. Она не издала ни одной мольбы о пощаде, и только уже в самые последние мгновения, когда последние капли крови покидали ее тело, а последние искры жизни гасли в ее сердце, она вдруг прошелестела:
– Спасибо… мне не нужна жизнь без него…
Жан де Лаваль дернулся, схватился за кинжал – перерезать горло этой твари, которая своим последним словом обесценила все, вновь заставила изголодаться уже насытившуюся было змею-ревность… но было поздно. Какой смысл кромсать труп?
Сообщники де Лаваля по его приказу обмыли мертвое тело, стерли все потеки крови. Мертвую Франсуазу перенесли в ее комнату, одели в белое платье с самыми длинными рукавами, скрыв под ними перевязанные белой тканью запястья. На ноги были натянуты белые чулки и надеты сапожки до колен. Франсуаза любила надевать эти сапожки, когда каталась верхом…
Прислуге было объявлено, что госпожа умерла ночью от неизвестных причин. Специальный курьер повез в Париж печальное известие о том, что сеньор Шатобриана отныне сделался вдовцом.
Немедленно после получения известия король Франциск вскочил на коня и верхом помчался в Бретань – хотел успеть до погребения, что было, конечно, невозможно. Он только постоял над свежим могильным холмом, сложил прочувствованные строки:
Потом Франциск похлопал по плечу мрачного, молчаливого Жана де Лаваля («Дай Бог тебе утешения, о снисходительнейший из мужей!») – и вернулся в Париж, к своей истеричной герцогине.
Конечно, придворная жизнь полна соблазнов и искушений, а все же… а все же никак не мог король Франциск забыть о Франсуазе. Словно бы кружилось что-то в воздухе, словно бы реяло что-то… Тревога? Печаль? Страх?
У всех влюбленных вещее сердце, когда дело идет о тех, кого они любили так сильно и так долго, даже если эта любовь уже пошла. Именно поэтому Франциск будет столь потрясен вестью, которая дойдет до него в начале 1568 года: Франсуаза де Шатобриан умерла не сама по себе – она была жестоко убита своим ревнивым мужем!
Кто проболтался? Откуда взялся слух? Неведомо. Но уже ходила в округе страшная история о черной, обитой бархатом, потайной комнате, о шестерых мужчинах, которые принесли туда бессильную Франсуазу, о двух хирургах, которые по капле выпустили из нее кровь – на глазах мрачно молчавшего Жана де Лаваля…
Невозможно было в такое поверить, но Франциск поверил. Или почти поверил? Во всяком случае, он отправил расследовать преступление человека, которому вполне доверял: коннетабля де Монморанси.
Анн[1] де Монморанси прибыл в Шатобриан и встретился с Жаном де Лавалем. На другой день после беседы, которая состоялась с глазу на глаз, коннетабль отъехал в Париж, а когда появился при дворе, сообщил Франциску, что на губернатора Бретани, верного вассала короля, была возведена злобная клевета. Он чист перед Богом и законом, а прекрасная Франсуаза умерла – увы, мир праху ее! – своей смертью.
Ну что ж… Франциск, повторимся, вполне доверял Анну де Монморанси. Он в последний раз уронил слезу в память своей великой любви – и постарался забыть о прошлом. И если даже и доходили до него странные слухи о том, что Жан де Лаваль почему-то изменил свое завещание и, вместо того чтобы оставить Шатобриан племянникам (родных-то детей у него с Франсуазой не было), вдруг отказал великолепный замок, прилегающие земли и все доходы с них коннетаблю Монморанси, – даже если король и прознал о столь необычном решении владельца замка, оно его взволновало очень мало. И уж конечно, до него не доходили слухи о даме в белом платье, которая теперь в ночь с 16 на 17 октября бродит по Шатобриану, подбирая длинные рукава, из-под которых струится кровь, простирает руки к темному лесу, куда однажды ускакал от нее ее возлюбленный… ускакал, чтобы никогда больше не воротиться, – и зовет, зовет его:
– Франциск! О мой возлюбленный король! Вернись ко мне!
Он не вернулся к ней к живой, не вернулся к ней к мертвой… Ибо, как уверяла мудрая и остроумная Маргарита Наваррская, нет в мире ничего, что не было бы забыто!
Обворожительный кавалер
(Джордж Вилльерс, герцог Бэкингем – Анна Австрийская – кардинал де Ришелье. Англия – Франция)
Между ревностью и соперничеством такое же расстояние, как между пороком и добродетелью.
1
Анн во Франции и женское, и мужское имя, так же, впрочем, как Мишель, Николь, Андре, Клод и т. д. (Прим. автора.)