Страница 25 из 63
Самолёт плохо слушался, но приземлились мы нормально. Вместе с техниками тщательно осмотрели его. Перебит трос, открывающий замки бомбодержателей. Повреждены лонжероны. Шестнадцать пробоин, я думала больше. На час работы.
Бершанская уже знала, что на мысе действует один аэродром, что там жарко.
— Отдохни, — сказала она. — Полечу с твоим штурманом.
Так я и знала.
Валя направилась к её самолёту. Не помня себя, я крикнула:
— Назад!
Валя остановилась, повернулась кругом, вытянулась — словно выросла сразу на несколько сантиметров. В свете приводного прожектора я увидела её побледневшее лицо, испуганные, как у дикой серны, глаза.
— Товарищ командир полка, я вас не пущу. Ваше место здесь.
К моему удивлению, Бершанская рассмеялась:
— Ты права, — сказала она, оглядываясь, — Представила, как ты на глазах высокого начальства стаскиваешь меня с самолёта. Берите резервный. Будьте внимательны, как никогда.
Второй вылет. Легли на курс.
— Ты знаешь, Магуба, — многозначительно сказала Валя, — я всегда с радостью летала с Бершанской, а сегодня так не хотелось, так не хотелось, иду к самолёту, ноги заплетаются, честное слово. Предчувствие нехорошее появилось. Сбили бы нас. Ты тоже что-то почувствовала?
— Не надо так говорить. Ничего я не почувствовала. Сбить и нас могут, запросто. Спой лучше свои народные.
Валя запела, я тихонько подпевала ей. Подумала: после войны появится много новых писателей, бывших фронтовиков, это закономерно. Представила целую библиотеку — стихи, поэмы, рассказы, повести, романы, пьесы, очерки. Толстая, солидная книга в голубой обложке: «Боевой путь женского авиаполка» или что-нибудь в этом роде. Надо нам договориться: все оставшиеся в живых напишут воспоминания. Собрать их в одном томе. Девчата будут зачитываться, как мы зачитывались «Записками штурмана». Я начну свои воспоминания с приезда в станицу Ассиновская.
Лучшие воспоминания напишет Евдокия Давыдовна Бершанская. О каждой из нас скажет доброе слово, поведает людям о своих переживаниях. Может быть, расскажет обо всём какому-нибудь журналисту или писателю, а он с её слов напишет книгу, которая мне видится. На обложке — оранжевые трассы, звёзды, в перекрестье лучей — «По-2», внизу взрывы…
Евдокия Яковлевна Рачкевич напишет «Записки комиссара».
Мария Ивановна Рунт расскажет, как наш комсомольский полк стал коммунистическим. Вначале в полку было всего несколько коммунистов — командный состав. Сейчас — больше половины. Боже мой, как мы выросли за два военных года! Не только оправдали надежды Марины Расковой, но и превзошли их. Как бы она радовалась за нас. А кто напишет о ней? Писать о погибших будет всего труднее.
Самое страшное на войне — гибель тех, кто воевал рядом с тобой. Были вместе, разговаривали, смеялись, дружили, и вдруг — этого человека нет. А тебе и погоревать некогда, надо воевать, по0еждать, надо жить. Тени погибших не за спиной, а впереди — в огне, в дыму.
Боюсь, не будет у многих из нас ни времени, ни большого желания писать воспоминания. Свалится на наши головы множество неотложных, очень важных дел, государственных и житейских, семейных. Правда, сразу после войны можно будет собрать песни, стихотворения, дневниковые записи девушек. Марина Раскова непременно занялась бы этим. Сама, своей рукой написала бы историю всех трёх полков…
— «Мессер»! Вправо!
Звёзды пошатнулись. Поворот. Скольжение. Тень истребителя мелькнула где-то сбоку. Глухо простучала короткая очередь. Мимо!
— Кто-то включил навигационные огни, — взволнованно сказала Валя. — «Мессер» изменил курс. Ринулся на тот самолёт, я видела.
— И что?
— Не знаю. Только немец отвернул от нас, огни погасли. Самолёт наш, «По-2», летел за нами, выше, слева.
— Кто вылетал после нас, не видела?
— По-моему, Клава Серебрякова и Тося Павлова. Я слышала их голоса.
Это один из лучших экипажей. Милая, сероглазая Клава всё свободное время отдаёт мандолине и шахматам. Отличная лётчица. Чёрт возьми, коленки дрожат. От неожиданности, от страха. В самые страшные мгновения страх над моим разумом и телом не властен, вернее, я не поддаюсь ему. А потом… Как будто страх ищет выхода, и организм выдавливает его из себя с холодным потом, с дрожью. Совладать с нервами легче, чем с ногами.
— Дал одну очередь, — задумчиво, негромко сказала Валя. — Потом он их потерял, да?
— Я тоже так думаю.
Просто необходимо так думать. Раскисать нельзя. А лучше совсем не думать. Всё равно скоро всё выяснится. Молодец штурман, смотрит во все глаза. Успела разглядеть оба самолёта. А главное, вовремя предупредила. Не растерялась. Сообразила, в какую сторону отвернуть. Я уже так привыкла к ней, что не представляю, как полечу с другим штурманом.
Над аэродромом пылает САБ. Зенитки палят, не переставая, пулемётные трассы сходятся, расходятся, пересекаются. На земле самолётов не видно. Но такой заградительный огонь неспроста. Возможно, самолёты замаскированы или вот-вот должны приземлиться. Приводят в порядок посадочную полосу. Снарядов не жалеют, на нашу психику давят. Сколько труда затратили конструкторы, инженеры, рабочие, чтобы погубить наш маленький самолёт, и зенитчики из кожи лезут» стараются, но пока…
— На дороге движение, — доложила Валя. — Какие-то машины идут к аэродрому.
— «Бензовозы», — обрадовалась я.
— Десять градусов вправо. Ещё немножко…
Валя бросила САБ.
— Нет, не бензовозы: бронетранспортёр, две легковые автомашины, крытый грузовик.
Четыре взрыва, один за другим.
— Развернись. Бронетранспортёр и легковушки накрылись. Брошу термички.
— Жги дотла!
«Эта компания появилась неспроста, — размышляла я, глядя на горящие машины. — Самолёты на подходе».
Обратно летели молча. Думали о наших спасительницах — живы ли они?
Я попыталась представить себя на месте Серебряковой. Увидела «мессер». Раньше нас. Решила, что он нас заметил, собирается атаковать, а мы его не видим. Не раздумывая, включила огни. Фашистский лётчик, возможно, наш самолёт ещё не успел разглядеть, но освещённый «По-2» увидел сразу и бросился в атаку. Успела Клава увернуться? На все расчёты у неё было, примерно, полсекунды.
Валя тяжело вздохнула. Потом, словно извиняясь, сказала:
— Я нарочно напускаю на себя тоску, думаю, девушки не вернутся, погибли, лежат на берегу мёртвые.
— Зачем так?
— Чтобы вышло всё наоборот!
— Понятно, — усмехнулась я.
— Ты совсем-совсем несуеверная? — спросила с удивлением Валя.
— Совсем-совсем. И тебе советую не забивать голову всякой ерундой.
— Все лётчики суеверные, — уверенно заявила она. — Ты исключение.
— Ошибаешься.
— Я понимаю, что ерунда, но…
— Что — но? — полюбопытствовала я.
Валя молчала. Потом сказала в раздумье:
— Даже не могу сообразить. Традиция! Как у моряков, знаешь, ни одно судно не выходит из порта в понедельник.
— Выходит, — твёрдо заявила я.
— И садятся на мель, — не уступала она.
Мне опять пришла на память её ворожба. Не отсюда ли теперешнее настроение, предчувствие девушки? Хотелось разуверить её, но я не знала, как это сделать, и лишь сказала:
— Валюша, не смеши меня.
— А вот проверим!
— Давай. Девушки живы-здоровы. Сама увидишь. На берегу только трупы румын и немцев.
— Я тебе, Магуба, завидую. Даю слово: если Клава и Тося живы-здоровы, я перехожу в твой лагерь.
Продолжать этот спор смысла не имело. Он уже и так затянулся.
Клава Серебрякова и Тося Павлова приземлились вскоре после нас. «Может быть, это был не их самолёт», — подумала я, но вслух своего сомнения не высказала, чтобы не испортить настроения своему штурману.
— Узнать? — спросила Валя.
— Не надо. Рассмеются, скажут: никакого «мессера» в глаза не видели. Посидим…
Третий вылет. К аэродрому не подступиться. На полосе — горящий истребитель. В капонирах — целёхонькие. Все три яруса в огне. Но бомбы с неба падают — словно со звёзд. Воздух содрогается от мощных взрывов. В окрестностях аэродрома прибавилось битого стекла, металлолома. В ста метрах от полосы догорает бензовоз. Ещё один «мессер» скапутился. Что, незваные гости, не очень уютно на вашем аэродроме? В Румынии таких нет? Скоро будут.