История моей жизни

Тогда фурман, не взглянув на меня, передает мне вожжи, велит держать крепко, а сам слезает с козел.

Радостным волнением полно сердце от сознания, что держу в руках целую шестерку лошадей. Вот бы посмотрел Мотеле!

Фурман подходит к первой паре, тянет уздечки на себя, нокает, чмокает и наш дилижанс, перегруженный донельзя, скрипит, стонет, качается и, наконец, трогается.

Фурман вскакивает на козлы, берет у меня вожжи, и мы едем.

Навстречу нам стелется земля, покрытая молодой, нежной зеленью. Солнце, голубое небо, многоголосый свист невидимых птиц веселой музыкой вливаются в уши и долго живут в моей памяти.

Глубоко вдыхаю чистый воздух светлого утра и пьянею от запаха сосен и надушенных цветами полей. Как чисто, светло и празднично на этом неоглядном теплом просторе!

Но постепенно начинаю уставать от нескончаемой красоты, и меня клонит ко сну.

— Дяденька, скоро будет Киев?

Фурман поворачивает в мою сторону темнорусую бороду и впервые вглядывается в меня.

— Ты с кем едешь?

— С вами, — просто отвечаю я.

— Со мною!.. А ты кто мне такой — племянник или двоюродный сын?.. Откуда ты взялся?..

Только теперь начинаю соображать, что являюсь бесплатным пассажиром, и с трепетом жду, когда буду сброшен с козел.

Куда я денусь?..

Подъезжаем к крутому спуску. Возница останавливает лошадей, передает мне вожжи, слезает, достает из ящика тяжелую, длинную цепь, служащую тормозом, и отправляется к задним колесам. Потом он возвращается, берет у меня вожжи и велит мне слезть.

Медленно и нехотя исполняю приказание. И когда я уже стою на земле, фурман наклоняет ко мне огненную бороду, освещенную солнцем, и спрашивает:

— Тебе непременно нужно в Киев?

— Да.

— А кто у тебя там есть?

— Сестра…

— Замужняя?

— Нет… Она старше меня на три года…

— Только-то!.. Ну, в таком случае, иди по этой дороге, никуда не заворачивай, пока не наткнешься на Киев… Н-но!.. — заканчивает он и щелкает бичом по воздуху.

Махина с завязанными цепью задними колесами сползает с горы.

Иду один и со слезами на глазах гляжу вслед уходящему дилижансу. С каждой минутой огромная карета становится меньше и тонет в пыли. А когда ковчег совсем исчезает, я робко шагаю по неохватному пространству и понемногу начинаю трусить.

Меня пугает синеющий впереди лес: боюсь встретиться с разбойниками или с медведями.

— Эй, парень, погоди малость!..

Вздрагиваю от неожиданности и оглядываюсь. Недалеко от дороги по меже озимых всходов идет человек.

Длинные светлые волосы волнисто спускаются на плечи.

Голова покрыта мягкой черной скуфейкой. Одет в коричневый подрясник, опоясанный широким ремнем. Ноги босы, а за спиной холщевая туго набитая сума. В руке толстая суковатая палка с замысловатой загогулиной.

Человек, выбравшись из поля, идет ко мне.

— Ну, здравствуй, хлопец! Куда идешь?

— В Киев.

— Неужто в Киев? Ай да молодец!.. Из Житомира плетешься?

— Да… А вы откуда знаете?

— Невелика хитрость: по ножкам видно, что не из Москвы шествуешь… Ну, да ладно… Поговорим вон там, в лесу, а сейчас гайда вперед!.. Люблю, брат, попутчиков. Не могу без них. Вот уже неделя, как товарища потерял…

Мне нравится этот незнакомец: у него приятный голос, добрые голубые глаза, а небольшая русая бородка делает его похожим на икону.

Мы сидим в лесу: далеко от дороги, на берегу тихо булькающего ручья.

Мой спутник раскладывает костер.

В лесу прохладно и пахнет смолой. Деревья, обвитые лучами, горят золотыми бликами. Перекликаются птицы.

По моей ноге ползет божья коровка. Хоть немного и щекотно, но я ее не трогаю. Пусть ползет, бедняжка!

— Как же это ты так: отправляешься в дальний путь без ничего? спрашивает меня мой спутник, ставя наполненный водой котелок на огонь.

Сбивчиво и кратко рассказываю я об обстоятельствах, заставивших меня покинуть Житомир.

Рассказ нравится моему слушателю. В ожидании кипятка он ложится рядом со мною, и между нами завязывается беседа.

— Ты из каких будешь, из обрезанных?

Я утвердительно киваю головой.

— Что ж, это не плохо… Израильтяне народ умственный…

— А вы тоже в Киев идете? — спрашиваю я после минутного молчания…

— Обязательно в Киев. А то куда же больше! Для моего товара только Киев да Москва и созданы! Я, брат, торгую такою вещью, какая ни одному купцу не приснится…

— Какою?

— А тебе уже и знать хочется!.. Какой любопытный!.. Погоди маленько все узнаешь… У меня, брат, товар первый сорт: себе ничего не стоит, а продаю по вольной цене: что дадут, мне все в пользу… А торгую я… богом.

— Как — богом? — восклицаю я, изумленный.

Мой собеседник смеется громко и весело. Он рад, что удивил меня.

А я, поняв это, стараюсь усилить произведенное на меня впечатление.

— Да, брат, товар — лучше не найти. Ведь бога никто не видит, никто не знает, но все его боятся. Я прихожу и говорю: знаю бога и давно с ним знакомство веду. И шабаш… Я — святой. Меня кормят, поят, ласками задабривают, и каждое мое слово дороже золота. О боге, что ни выдумай, за правду сойдет. Скажешь, к примеру: «бог дунет — морозом землю скует, а плюнет — всемирный потоп грянет…». И поверят… Дураков много на свете… Ох, как много, братец ты мой!..

Мой спутник мечтательно улыбается, долго глядит на высокую крону ближайшей сосны, а потом продолжает:

— Давеча ухожу я из села, а бабы за: околицу провожают со слезами, с молитвами да с просьбами не, забыть о них, грешных, когда сподоблюсь до Печерской лавры добраться.

Говорящий осыпает бородку смешком и лукаво поглядывает на меня.

— Не веришь? На, погляди, сколько наторговал за одно утро…

Он вскакивает, берет сумку; развязывает и начинает вытаскивать всякую снедь. Вынимая вещь за вещью, он приговаривает:

— Вот яичко, вот пшеничные лепешки, вот сала кусок… А это, брат, соль, а это сахар… Глянь-кось, и чаю отсыпали… Теперь мы, стало быть, закусим, а когда вскипит вода, — чайку похлебаем… А потом ляжем и соснем маленько… А птички хвалу вам воспоют… И в такой-то мы с тобой заживем роскоши, что богачи от зависти поперхнутся, — заканчивает он звонким смехом и ласково хлопает меня по плечу.

Чувствую, как начинаю любить этого веселого и доброго человека.

Приготовив все как надо, мой спутник складным ножиком отрезает кусок белого сала, кладет на лепешку и протягивает мне.

— Начнем с этого… — говорит.

Знаю, что на лепешке лежит свиное сало, и оттого, что я это знаю, у меня появляется позыв к рвоте.

— Мне этого нельзя… Извините, пожалуйста…

Стараюсь быть как можно вежливее и улыбаюсь предсмертной улыбкой.

— Да ты что? Всерьез это?.. Как же так?.. По-русски брешешь правильно, а свинины не жрешь! Даже непонятно.

Спутник кладет подле меня свое угощение и продолжает:

— Нет, брат, ты должен покушать, а не то большой мне конфуз будет.

— Нам нельзя… Наша вера запрещает…

— А немецкая? А русская? А польская? Эти веры не запрещают?.. Вот видишь, сколько вер на свете…. И все они этого куска сала не стоят… Уж ты, брат, покушай и меня не конфузь…

С чувством невыразимого отвращения откусываю передними зубами маленький кусочек жира и заправляю лепешкой. Проглатываю и жду, не вырвет ли. Но ничего, проходит. А потом уже начинаю и вкус ощущать… Moй спутник смеется на весь лес, треплет меня по щекам, и, видимо, рад, что совратил меня.

Однажды перед вечером в час заката взбираемся на гору, и мой спутник, протянув вперед руку, говорит мне радостным голосом:

— Вот и Киев! Гляди и любуйся…

Вдали, в розовой пыли догорающего дня, громоздится большой город. Вижу высокие трубы заводов, золотые шапки церкви, белые груды домов и светящуюся ленту реки.

— Вот мы и пришли, — говорит мой спутник. — Теперь присядем маленько и потолкуем о тебе. В Киеве со мною тебе делать нечего. Твои чернце кудри и глаза не подойдут к нашим монастырям. Но я для тебя другое дело придумал…