Страница 159 из 159
Чувствуется, что в этом многотысячном движении, в этом огромном коллективе живет одна мысль, одно желание — освободиться из-под пресса жестоких законов самодержавия.
Чем ближе к адмиралтейской золотой игле, вонзившейся в низкое облачное небо, тем становится многолюднее. С невероятным усилием удается мне вместе с Татьяной Алексеевной вынырнуть из человеческих теснин и очутиться на углу Александровского сада и Дворцовой площади.
Нежно-розовый дворец, неподвижный белый щит Невы и обширная площадь, окруженная корпусами морского штаба, хранят обычное величавое спокойствие. Только странным мне кажется, собрание офицеров гвардейского корпуса.
Здесь кирасиры в высоких шапках, отороченных белым мехом, и в сверкающих медью кирасах, франтоватые гусары с красными ментиками на спине, тяжеловесные драгуны и уланы. Все они гарцуют на конях перед дворцом.
— К чему это? — тихо спрашивает Татьяна Алексеевна.
— А ты думала как — царь в одиночку выйдет? Этого, брат, не бывает. Царь без парада не может.
А народ все прибывает и прибывает. Пробило двенадцать часов.
Царя нет.
Народ сейчас же находит оправдание. В задержке, мол, виноваты путиловцы. Они идут сюда из-за Нарвской заставы во главе с Гапоном. Идут с портретами царя, с иконами и хоругвями.
Кто-то из верховых на Дворцовой делает нам знак отодвинуться.
И в этот же миг раздаются серебряные звуки горниста.
— Царь едет!.. — слышится в толпе.
Мужчины срывают шапки. Некоторые женщины стараются приподнять своих грудных детей, чтобы царь видел. Мальчишки взбираются на деревья Александровского парка и серыми птицами повисают на оснеженных ветвях.
У выхода из Дворцовой площади на Невский проспект выстраивается рота вооруженных солдат. Первая шеренга опускается на одно колено, направляя ружья в народ, а вторая остается стоять и держит винтовки на прицел.
Народ останавливается. Ни малейшей зыби на человеческом море.
Народ замер в ожидании. И вдруг взлетает команда офицера, и вслед за тем раздается короткий сухой треск. И сейчас же треск повторяется.
Что это?…Неужели!.. Нет, этого не может быть!.. Ведь народ спокоен, и все молчит вокруг… Ага, да, убивают…
Падают люди… Пули снимают детей с деревьев. Серенькими комочками падают маленькие мертвые тела.
Шарахается народ. Сколько крови на снегу!.. Бегут…
Мгновенно заполняются Гороховая и Троицкий проспект.
Стреляют еще и еще… Проклятья… Стоны… Мольба о помощи… Рыданье женщин… Крики детей…
Умерла вера в царя. Конец надеждам. Пролита невинная кровь доверчивого народа…
К вечеру попадаем за Невскую заставу. Там уже тихо и темно.
— Алеша, ты слышишь? — шепчет Татьяна Алексеевна.
Прислушиваюсь. Где-то вблизи среди тишины плывет похоронный марш: «Вы жертвою пали в борьбе роковой»…
Поют рыдающие голоса мужчин и женщин. Несут на носилках трупы детей.
Вот и Василий Евдокимович. Старика узнать нельзя.
Сгорбился, осунулся, и сурово глядят глаза из-под нависших бровей…
Василий Евдокимович подходит к нам.
— Вы были там? — спрашивает Василий Евдокимович.
— Да, — коротко отвечаю я.
— Вы писатель, вы много слов знаете… Как это сегодняшнее назвать?.. Трагедия? Позор? Как?
Василий Евдокимович еще ниже опускает голову, на ходу придерживает носилки с убитой женщиной и продолжает:
— Беда — не верю в бога, а то бы я с ним поговорил… А вы пишите… Вы умеете это делать. Ядом мести отравите перо ваше… И не щадите врагов наших, как они нас не щадят.
Старик свободной рукой делает нам прощальный жест.
В этот миг я замечаю, как по его лицу катится слезинка и зарывается в серую бородку.
И снова в пустынном вечере рыдают голоса:
Я плачу…
Послесловие
Последняя страница «Истории моей жизни» закончена.
Десять лет я мысленно бродил по колючим тропам давно ушедших лет.
Сколько раз, склонив седую голову над бумагой, я плакал слезами беспризорного ребенка!..
Сколько раз безжалостная память заставляет меня вторично переживать кошмары прошлого!..
Сколько раз падал я в темные бездны унизительных обид!..
В этой книге человеческой печали нет ни одного выдуманного факта, как нет ни одной черты, не принадлежавшей мне. Я раскрыл перед миром свое сердце и обнажил свои раны.
Мне семьдесят три года, и уже не далек конец моего пути. Но если меня спросят: захотел ли бы я реально, на самом деле, родиться вновь, перенести все страданья моей жизни, чтобы умереть писателем страны Советов, — я по капле соберу остаток сил, напрягу мышцы изношенного сердца и воскликну в ответ:
— Да!..
Москва 1928–1938.