Рыжик

Рыжик сделался пастухом. Каждый день на рассвете, с длинным кнутом в руках и с сумочкой через плечо, выходил он во двор, выгонял из хлева свинью с поросятами и в сопровождении Мойпеса, к которому Катерина стала относиться снисходительней, отправлялся в дальний путь (пастбище находилось в трех верстах от города). Все это Рыжик делал с такой охотой, с такой любовью, точно бог весть какие блага давало ему его новое занятие.

Однажды городской пастух, встретив Саньку со свиньями, хмуро покосился на него и погрозил кулаком. Рыжик не понял, за что пастух на него сердится, но тем не менее счел нужным высунуть в ответ язык и с гиком и свистом пронестись мимо него во весь карьер.

Очень может быть, что Зазули и даже сам крестный не позволили бы Катерине сделать мальчика свинопасом, но воспрепятствовать этому помешали вспрыски, длившиеся ровно тринадцать дней. Дело в том, что Чумаченко, вспрыснув свинью, вспомнил на следующий день, что у свиньи имеются двенадцать поросят, которые в будущем обещали сделаться такими же большими свиньями, как и их мать. Вспомнив это, сапожник и решил вспрыскивать каждого поросенка отдельно.

И Чумаченко с Зазулей пьянствовали тринадцать дней, забыв даже о существовании Саньки.

Однако свинопасом Рыжик пробыл очень недолго.

В один прекрасный день к нему на луг пришла Дуня. Она явилася с тем, чтобы сообщить ему новость, что она учится читать.

— Счастливая ты какая! — тихо протянул Санька и с завистью взглянул на девочку.

Ему сделалось грустно.

«Вот она, — подумал он, — будет жить у господ, будет играть с панычами, читать и писать научится, а я ничего не буду знать и вечно буду, как Мойпес, босиком бегать…»

— А панычи вчера смеялись, — сказала Дуня, как бы угадав мысли Саньки.

— Отчего они смеялись? — живо заинтересовался Санька.

— Они из тебя смеялись (Дуня так и сказала: «из тебя»).

— А что?

— Говорят: ты свиней пасешь, с тобой они играть не будут.

— Почему? — спросил Рыжик, и сердце у него сжалось от непонятной тоски.

— Они говорят, что свинопас им не товарищ.

— А я им ружей делать не буду! — вспылил было Рыжик, но вскоре его мысли приняли другой оборот. — И то правда, — стал он рассуждать вслух, — и воду тащи, и свиней паси, а сапог шить не дают. Я сапожником хотел быть, а не пастухом… Знаешь, Дуня, — обратился он затем к девочке, — ежели так, я больше свиней пасти не буду. Возьму сейчас всех поросят да брошу в речку, пусть потонут…

— Что ты, что ты! Тебя насмерть изобьют за это.

— Ну и пусть бьют, а я возьму и убегу. Не хочу, чтобы надо мной панычи смеялись. Я сам над ними посмеюсь, когда большой стану.

С этими словами Рыжик встал, схватил кнут и погнал свинью с поросятами к реке. Догадались ли животные о злом намерении маленького пастуха или же им просто пить не хотелось, но только, вместо того чтобы бежать к реке, они бросились в сторону, по направлению к роще. Это обстоятельство окончательно рассердило Рыжика, и он удвоил энергию. Мойпес, сообразив, что его хозяин гонится за свиньями, также бросился за ними.

Испуганные животные с неимоверной быстротой неслись по всем направлениям; свинья хрюкала, поросята визжали, собака лаяла, а сам Рыжик, как тигренок, перескакивал с кочки на кочку и, размахивая кнутом, изо всей силы кричал Мойпесу:

— Куси, куси, проклятых!

Через минуту на лугу и помину не осталось как от самой свиньи, так и от ее поросят. Одни только Санька с Дуней стояли возле рощи да Мойпес, высунув язык, тяжело дышал, улегшись у ног хозяина.

— Пусть тетенька теперь ищет своих свиней, — с трудом переводя дух, проговорил Рыжик.

— Их теперь нельзя будет найти? — спросила Дуня.

— Нет, — уверенно ответил Санька, — они будут бежать, бежать, пока до Москвы не добегут, а там и подохнут. Дальше Москвы никто не в силах бежать. Твой дядя рассказывал, что и французы дальше Москвы не могли идти и все перемерзли, а уж поросята наверное погибнут… Вот разве сама свинья выдержит…

— Ох, боюсь! — протянула Дуня.

— Чего?

— Бить тебя будут.

— А я убегу, — успокоил Рыжик Дуню и пригласил ее сесть на траву и разделить с ним обед.

XI

Второй побег

День был знойный, безветренный. С высоты голубого неба палило июньское солнце. Было сонливо-тихо. Широкий луг, обожженный солнцем, пожелтел и замер. Задремала и роща. Только неугомонные и невидимые кузнечики без умолку стрекотали да изредка и как бы нехотя пиликали в роще мелкие птички. Санька с Дуней уселись в тени под густой зеленью молодого орешника. Мойпес растянулся тут же, высунув мокрый и трепещущий язык. Кругом, насколько мог охватить человеческий глаз, не было видно ни одной живой души.

Рыжику было жарко; с него пот катился градом, и он с трудом переводил дыхание.

— Кабы речка близко была бы, вот бы когда я выкупался, — протянул он, вытирая потное и красное лицо.

Дуня молчала. Она была занята думами о поросятах, убежавших, по словам Саньки, в Москву.

Рыжик, отдохнув немного, развязал свою сумочку, достал из нее кусок пшеничного хлеба, пару луковиц, соли и, разделив все это пополам, одну часть положил себе на подол рубашки, а другую отдал Дуне. Та молча приняла свою порцию и апатично стала есть. Временами она отщипывала тонкими пальчиками хлебную мякоть и кидала Мойпесу. Собака на лету подхватывала кусочки и так быстро проглатывала их, что издали можно было подумать, что она ловит мух.

Дети закусили, легли на траву и долго глядели на небо.

— Небо-то какое высокое, страсть! — после долгого молчания заговорила Дуня. — Санька!

— Ась?

— Небо-то, говорю я, какое высокое.

— Да… Ни один человек не может до неба камнем достать.

— А птицы достают небо?

— Нет. Змей, тот достанет.

— Какой змей?

— Бумажный. Вот ежели пустить его да нитку оторвать, он будет лететь, лететь, пока в небо не вдарится…

— А тогда что?

— Тогда он сгорит. Попадет на солнце, а солнце-то все в огне, ну, он и сгорит.

Дети снова умолкли.

— А что, теперь они уже далеко? — опять первая заговорила Дуня.

— Кто?

— Поросята.

— Далеко.

— До Москвы еще не добежали?

— Нет.

— До Москвы надо три дня бежать.

Девочка стала что-то высчитывать на пальцах, а затем, повернув голову к собеседнику, тихо и мечтательно произнесла:

— А знаешь, они в воскресенье будут там.

Рыжик ничего на это не возразил и только глубоко вздохнул: он в эту минуту искренне завидовал поросятам и от души желал превратиться в свинью, чтобы иметь возможность убежать в Москву.

— Ну, я пойду, — вдруг заявила Дуня и поднялась с места.

— Куда? — встрепенулся Рыжик.

— Домой: меня тетка ждет.

— Подожди, не уходи!.. — чуть не плача, взмолился Санька.

Дуня покорно села на траву, всунула в рот указательный палец и задумалась. Задумался и Рыжик. Мальчиком овладевала тоска. В его воображении промелькнул образ Катерины.

— А я домой не пойду… — как бы про себя проговорил Санька, устремив полные слез глаза в пространство.

— Где же ты будешь? — заинтересовалась Дуня.

— Нигде я не буду… У меня нет дома… Меня не любят… обижают… Панычи смеются… Никто мне не родной. Я ничей…

Говоря это, мальчик употреблял всю силу воли, чтобы не расплакаться; но слезы, помимо его желания, катились из глаз и крупными каплями стекали с подбородка на рубашку и босые ноги.

Дуня, увидав, что Рыжик плачет, вторично поднялась с места и, боясь, чтобы Санька опять ее не задержал, со всех ног бросилась бежать. Потом она остановилась на минуту и издали крикнула:

— Ты не плачь! Я Зазулихе все расскажу, и она придет за тобой…

А сама побежала дальше. Рыжик с грустью следил за тем, как постепенно удалялась Дуня, как она тонкими босыми ногами проворно перепрыгивала через кочки и канавки и как с каждым мгновением ее и без того маленькая фигурка уменьшалась и таяла в прозрачном знойном воздухе летнего дня.