Страница 24 из 60
— А я вру, что пишу диссертацию…
— Зачем?
— Чтобы улизнуть от Музы — я делаю добрый глоток коньяка. — Она считает, что порядочная женщина должна сидеть дома и караулить холодную постель.
— По-моему, она права…
Ответить я не успеваю. Рядом со мной, на столе, соловьиными трелями оживает трубка «Панасоника». И так как теми же трелями сейчас заходится база у изголовья постели Музы Анатольевны, я стремительно хватаю трубку:
— Алло!
— Сима, это Анатолий Карпович…
Что-то в тоне Викиного мужа не дает мне ответить веселым и привычным: «Привет, Тошик!».
— Добрый вечер, — говорю я.
— Виктория умерла, — произносит Анатолий Карпович. — Похороны во вторник.
— Как?! — мне кажется, что я сползаю со стула.
— Сердце…
— Когда?!
— В пятницу. Ночью. На улице.
Мне не хватает воздуха. Я ловлю его открытым ртом, но легкие отказываются работать и бессильно трепещут в груди. Только выдох:
— Тошик, как?!
— Я ждал ее в субботу на даче. Она не приехала. Я ждал ее до ночи. Она не приехала. Сегодня я приехал в город. Она в морге. Инфаркт. Викторию нашли на улице, у подъезда… Антон на даче… я не знаю… как ему… — Анатолий Карпович заплакал. — Сестры занимаются похоронами…
— Ты один?
— Да.
— Я сейчас приеду.
— Приезжай… пожалуйста. Я всех разогнал… сестры ревут… ты же понимаешь…
— Уже еду, — говорю и отключаю связь.
Я кладу трубку в карман спортивного костюма, вскакиваю и озираюсь.
— Мне надо в Текстильщики. Виктория умерла.
— Подруга? — спрашивает Лев. Я киваю. — Самая близкая?
— Любимая, — отвечаю я и иду к двери.
— Подожди, — останавливает Лев. — Я тебя отвезу.
О том, что у него завтра тяжелый день, мы не вспоминаем оба. Я принимаю предложение как должное — настоящий мужчина не позволит женщине, даже чужой, ехать ночью в беду одной.
Во дворе полумрак. Одиннадцать вечера в конце июля еще не ночь. Окна дома светятся, на балконах горят огоньки сигарет, но мне плевать на пересуды.
Вика умерла… И я тому… причина? Я вывела ее ночью из дома от телефона, по которому можно вызвать «Скорую», от аптечки, что полна лекарств…
Боже! Беда достала Викторию! Охотилась за мной и промахнулась…
Надолго?
Часть 2
Я сидела на тесной профессорской кухне и чувствовала, как делится время. На «до» и «после».
Прежде я жила в режиме настоящего времени — иду, беру, делаю. Человеку, который много врет, лучше жить в настоящем. Сказал, забыл, существуешь дальше. Прошлое касалось вещей — у книжной полки Мишиного дедушки было прошлое, у Музиного кокона из хлама было прошлое… Я жила в квартире, имеющей лишь настоящее, с настоящей свекровью и несовершенной диссертацией.
Теперь время разделилось, пронеслось надо мной и разломилось на части «с Викторией» и «после нее». Тоже сейчас, но уже в прошлом. Как раньше, уже не будет. Никогда. Это тоже новое слово. Как «было».
…До Текстильщиков Лев гнал, словно на пожар. Перебивая запах коньяка мятной жвачкой и не перебивая вопросами моих мыслей.
Поэтому я не плакала. Ушла в себя, в прошлое, и не плакала.
Потом мы приехали на место. Глазами сухими, горящими солью, я смотрела на Тошика и плакала сердцем, не надрывая его ушей. Я тоже страдала, но ему было хуже.
— Спасибо, что приехали, — сказал Тошик. — Сестры причитают, с ними тяжело… но одному… — Он прерывисто вздохнул. — Плохо мне, Сима. Ох, как плохо…
Худой и ширококостный, он переплел ноги, съежился на табурете, как сломался, и длинные пряди волос, которыми профессор маскировал лысину, болтались у лица серыми неряшливыми нитями. Впалые щеки серебрились щетиной, и весь вид Тошика словно кричал — так теперь будет всегда! Он ушел в свое горе и не хотел выбираться.
«Поехать завтра с ним на дачу? Поговорить с Антоном? Парню уже четырнадцать, он должен поддержать отца».
Лев ушел на балкон, и я очень удивилась, когда оттуда потянуло сигаретным дымом. Виктория не разрешала своему мужу курить в доме и всегда гоняла его на балкон. Видимо, Лев нашел сигареты Тошика и теперь отвлекается как может, тактично не принимая участия в разговоре.
— У Вики мизинец сломан. Представляешь, все в порядке, а мизинец сломан… Сердце и мизинец, — профессора заклинило на этих словах, и он повторил их раз пять.
— Она сломала его в падении? — спросил вернувшийся с балкона Лев.
— Не знаю, — Тошик пожал плечами. — В… морге… сказали, повреждение получено в момент смерти… палец даже не распух… Может быть, у нее от боли остановилось сердце? Вика упала… и умерла… — он поднял на нас выплаканные голубые глаза.
— Где нашли Викторию? — спросил Лев.
Казалось, вопросы отвлекают Тошика. Возвращают его ближе к времени, когда жена была жива.
— Рядом с подъездом. За лавочкой. Сосед с пятого этажа пошел провожать гостей… вышел… а Вика там… лежит, — Анатолий Карпович всхлипнул, махнул рукой, взял сигареты и вышел на балкон. Словно Виктория опять его заругает — нельзя курить в доме…
Над кухонным столом висит фотография — Виктория с маленьким Антоном на руках на фоне бревенчатых стен дачи. Лева долго всматривался в их лица.
— Мадонна с младенцем, — наконец сказал он. — У Виктории лицо, как на старинных иконах…
Я кивнула. Слегка вытянутое лицо подруги с огромными, печальными даже в улыбке глазами… Волосы она всегда стягивала на затылке, подчеркивая правильный овал и длинную стройную шею.
— Иконописный лик, — повторил Лева. — У моей тетушки, которая теперь Амбарцумян, было много старинных икон… Наследство бабушки.
Мы забивали время скупыми фразами. Лев не знал, куда деть руки, и вертел в пальцах кофейную ложечку. Я не знала, куда деть глаза, и старалась не смотреть на фотографию.
Тошик принес с балкона трехлитровую банку черносмородиновой наливки, без слов налил три рюмки, и мы не чокаясь выпили. Наливка была прошлогодней, слегка перебродившей и сдобренной спиртом. Виктория готовила ее на день рождения мужа — через две недели Анатолию Карповичу исполнится сорок.
— Во вторник… приедете? — спросил он.
— Да, — в один голос сказали я и Лева.
— Спасибо, ребята. Езжайте домой… поздно уже…
— А как ты? Хочешь, я останусь?
— Нет, езжай, Сима. Уже ничего не поправишь…
Всю дорогу из Текстильщиков до дома мы ехали медленно и молча. Лев барабанил пальцами по рулю и косился на мои колени, словно успокаивать надо их. Потом не удержался и погладил меня по ноге. В этом жесте не было ничего неприличного. Лев не знал, как выразить сочувствие, и прикосновением показал — я рядом, я помогу.
— Ты в порядке? — подъезжая к булочной, спросил он.
— Да. Если это возможно…
— Завтра я тебе нужен?
Я покачала головой.
— Спасибо. Помощь нужна Тошику, но у него много помощников…
— Во вторник я тебя отвезу.
— Нет, — сразу перебила я, — не надо. Я поеду с Музой, а ей трудно объяснить, какое отношение ты имеешь к Виктории. Извини.
Лев понял.
— Тогда до вторника? Я подъеду сразу к крематорию.
— Да. До вторника. И… спасибо, Лев.
— Не за что, Сима, — сказал он и помог мне выбраться из машины.
Ночью я не спала, а дремала. Отрывочно, вздрагивая от проносящихся кошмарных видений, — то на меня наезжает синяя морда троллейбуса, то грузовик начинает делать круги и носиться за мной среди бесконечных бетонных заборов. Я уворачивалась от бортов, падала в мягкую пыль, каталась по асфальту, колеса проезжали по поводку, разделяя меня и Людвига…
Виктория мне не приснилась.
Выспавшаяся Муза встала ни свет ни заря и, засунув в рот старую химкинскую челюсть, выгуляла Людвига. По холодку, в безопасности, пока подруги-невесты не вышли на утренний променад.
— Сима, надеюсь, сегодня ты привезешь мои зубы, — улыбаясь, как дупло сосны, сказала свекровь и налила мне чаю. — Ты плохо выглядишь…