Бойцы Сопротивления

— Моя нет понимать, партизаны в тюрьму.

— Но, уважаемый, для того, чтобы отвести в тюрьму этих людей, мне нужны бумаги, документы. Где они у вас?

— Немецкий фельдфебель нет понимать токумент!

Фельдфебель из охраны, стоящий в комнате, пытается помочь в разговоре:

— Папир, папир на заключенных, ферштеен, хабен зи?

— Зольдати великий рейх поймали партизаны, — говорит Миша и делает знак Орлову, чтобы он показал свой трофей.

— Хорошо, хорошо, — отвечает чиновник, — я понимаю, но мне надо записать имена этих людей, как их зовут?

— Софут? Партизаны, мой нет понимать. — Он постоянно говорит слово «нет» по-русски, к счастью, никто из присутствующих служащих тюрьмы, видимо, не знает ни по-русски, ни по-немецки.

Такой разговор продолжается несколько минут, и у всех нас нервы на пределе. Миша понимает, что надо тянуть время, чтобы дождаться возвращения охранника, который повел партизан в камеры. Без его ключей открывать двери будет очень сложно.

Между тем наблюдаю за Тимофеем, Тимом и Василием, которые наверняка с напряжением ждут условного сигнала, чтобы начать операцию. Стараюсь не смотреть в сторону окна с висящей над ним занавеской, боюсь, что при малейшем внешнем стимуле совершенно непроизвольно отдам условный сигнал к началу, даже, возможно, не будучи уверенным, что момент действительно наиболее благоприятный.

Воздух к вечеру становится прохладнее, но в этой проклятой комнатушке жарко. Миша то говорит спокойно, то начинает почти кричать на чиновника, для которого поведение «немца» кажется обычным, как простое нежелание сдерживаться при разговоре с подчиненными; мы же ясно видим, что Миша держится молодцом и делает все как надо, мы-то хорошо замечаем, что в промежутках между припадками «ярости» его голос звучит хладнокровно и уравновешенно.

— Как могу я отправить в тюрьму четырех человек без документов, без ордера на арест, без всяких бумаг?

— Бумага? Что значит бумага? Я нет понимать. Пистро, пистро, партизан в тюрьма!!

— Может быть, кто-нибудь из вас говорит по-итальянски, — говорит чиновник, обращаясь к другим «немцам».

Но отвечать на его вопрос уже некогда, потому что возвращается надзиратель с ключами в руке, готовый снова ими воспользоваться, Кузнецов подходит к нему сбоку, хватает и сильно толкает в спину к центру комнаты; в тот же момент я выхватываю пистолет, который был спрятан у меня под мышкой, направляю его на чиновника и тихо, но с насмешкой говорю:

— Все мы говорим по-итальянски.

Николотто тем временем хватает телефон, готовый разбить его на куски; я поворачиваюсь к двум тюремным служащим, на лицах которых написан ужас:

— Стоит вам только шевельнуться, и я вас тотчас прикончу; соединен ли сигнал тревоги с телефоном?

— Нет, не соединен, — отвечает один из них, и Николотто рывком обрывает провод.

Бегу к окну, быстро отдергиваю и снова закрываю занавеску пару раз: снаружи все спокойно.

Тим делает знак Василию, и оба они направляют свои винтовки в сторону часовых на стене. Тимофей тем временем, отвлекая внимание карабинеров, подходит к двери, рывком открывает ее и пропускает группу из пяти партизан, которые должны в случае необходимости удерживать проход от проникновения охраны.

— Господин немец, не открывайте дверь, могут войти посторонние, — все еще не понимая случившегося пробует проявить активность чиновник, но в ответ слышит только оглушительное «молчать!» по-немецки и набор совершенно неразборчивых русских слов после этого.

— Господин немец, правила не разрешают…

И снова:

— Молчать!

Засовы с двери уже сдвинуты, она полностью открыта, теперь поворачиваемся к карабинерам, которые стоят без движения, и приказываем им сложить оружие.

Одновременно с этим Тим заставляет охранников с поднятыми руками спуститься во дворик, держа их под прицелом. В основной конторе ко мне подходит начальник охраны и прерывающимся от волнения голосом объявляет мне, что он один из наших и что он всегда помогал заключенным партизанам и именно он способствовал передаче записки от Мило. Я делаю ему знак — молчи, мол, пока и помоги освободить заключенных. Несколько человек остаются в конторе, чтобы следить за двориком, я, Николотто и Кузнецов идем за двумя надзирателями, чтобы освободить Мило.

Почти бегом проскакиваем оставшуюся часть коридора, в глубине его сворачиваем налево и оказываемся еще в одном коридоре, гораздо более темном и узком, в который выходят многочисленные толстые двери с маленькими глазками в центре.

— Какая камера? — хрипло спрашиваю я у надзирателей.

Эта.

Освобождение

Рассказывает бывший командир дивизии итальянских партизан Мило

Я слышу, как усиливается шум шагов за дверью моей камеры, потом раздается звяканье ключей и скрип двери в петлях: от резкого толчка дверь открывается. Я готов был встретить это мгновение, однако никак не мог представить, что перед самой смертью мне устроят очную ставку, может быть, надеясь точнее установить мою причастность к партизанской деятельности.

За решеткой, которая все еще закрывает мою камеру, я увидел четырех немцев и моего приятеля из надзирателей, который сопровождал четырех партизан, среди них я вижу Карло, одного из наиболее известных партизанских командиров, он уже несколько месяцев вел борьбу с немцами, скрываясь в горах. Вот и он схвачен! Уж лучше мне было умереть, не увидев этого. Эти мысли мелькают в голове, словно вспышки молний, и вдруг, словно гром среди ясного неба, я слышу радостный голос Карло, который кричит мне, что я свободен и что люди в немецких мундирах — переодетые партизаны; его голос как бы возвращает меня в мир жизни.

Меня подхватывают крепкие руки друзей, и вот я лечу кверху, еще и еще раз, и каждый мой взлет сопровождается громким «ура!». Горячие объятия, улыбки — все это убеждает меня в реальности происходящего.

Кто-то приносит мне одежду; кто-то вытаскивает кусочек сладкого пирога и дает мне часть, потом оставшееся делит, чтобы досталось всем. Карло выстраивает своих людей и перед строем с торжественностью, необходимой для такого исторического события, вручает мне ключи от тюрьмы.

Такая неожиданная и совершенно немыслимая перемена меня глубоко потрясает, однако почти в тот же момент Карло, пользуясь моментом всеобщего возбуждения, сам же нарушает торжественность церемониала, отправляя в рот остатки пирога с прибаутками и широко улыбаясь. Он поедает его с таким спокойствием, как будто находится на званом обеде.

Я рассказываю Карло о той помощи и доброжелательности, которые проявлял ко мне и нашим товарищам надзиратель, и при этом быстро переодеваюсь в свою одежду, потом беру в руки оружие, и мы идем в главную контору тюрьмы.

К этому времени Тим, Василий и Тимофей уже почти всех разоружили и стоят, наблюдая, как карабинеры в кучу сваливают остатки оружия. Некоторые карабинеры делают это с большой охотой, некоторые все еще ничего не поняли и продолжают доказывать свою преданность великой Германии, Муссолини, Гитлеру. Они с довольно жалким видом продолжают протестовать против неожиданного поведения «господ немцев».

Фельдфебель охраны подходит к «немецкому» коллеге и, повысив тон, пытается у него выяснить, что все это означает?

Эрмес решает проблему, не теряя времени. Он берег ключ у надзирателя и, открыв ближайшую дверь-решетку в камеру, встает около нее. Фельдфебель не заставляет себя ждать, проходит внутрь, и дверь за ним сразу же захлопывается. Он подходит к решетке как пьяный, его лицо бледное и пришибленное; несколько мгновений он молчит, а потом, видимо, сам сознавая неуместность этого, почти кричит нам:

— Вы погубили мне всю мою карьеру, — после чего начинает биться о решетку и кричать в истерике.

Рассказывает бывший командир бригады Карло

Оставляя фельдфебеля в камере под охраной Эрмеса, мы начинаем заключительный этап операции. Вслед за надзирателем минуем дверь-решетку, переступаем порог камеры, в которую были проведены партизаны, стоявшие около регистраторской. Потом идем по длинному коридору и входим в большое круглое помещение, от которого лучами расходятся проходы с рядами камер. Здесь мы находим еще двух надзирателей: один из них мне знаком — он передавал нам информацию о тюрьме, другой просто онемел от ужаса.