Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Слушаюсь, гранд...

— Иди, приступай.

Меж двумя малышами лежала Мариам; не смыкая глаз, думала о Зе. На подушке Мануэло Косты покои­лась ладонь жены его, Мануэлы, сморил-таки ее сон, — что ж, восемнадцати лет была всего. И точил Пруденсио до блеска наточенный мачете, и в ночной тиши зловеще, свистяще шелестело лезвие его ненасытного оружия. И точило сомнение Жоао Абадо, беспокойно вздрагива­ли во сне канудосцы, снова душил привезенную с собой колоду Сантос, и единственный, кто спал безмятежно, был дон Диего. А меж белоглинными домами медленно, тяжело ходил Мендес Масиэл, мрачный, мрачнее ночи, конселейро канудосцев.

Когда вынесли то, что осталось от торговца ору­жием, полковник обернулся к трем капралам, сидевшим на скамейке у стены, и как бы между прочим, равнодуш­но проговорил: «Что скажете, вакейро, не побеседовать ли теперь с вами?» — и сидевший с правого края скамей­ки капрал, переодетый великий маршал, слегка кивнул. У ног его лежал Кадима, не отрывая клейкого взгляда от двух других побелевших со страха настоящих капра­лов. Ровно, независимо сидели на краешке кресел Зе Мо­рейра и Мануэло Коста, а в двух шагах перед ними ва­лялся якобы случайно оставшийся глаз торговца. Возле своих чудовищных орудий стоя передыхали четыре пала­ча. На затылке держали руки десять лучших телохрани­телей маршала, и каждый бывший там был взят ими на прицел, кроме самого Эдмондо Бетанкура, разумеется.

— Пожалуйста, сударь, извольте, — сказал Мануэло Коста.

Недоуменно посмотрел на него Зе — не знал он и не скоро суждено было узнать, что надумал Мануэло, и удивился еще более, когда Мануэло предложил:

— Вообще-то лучше я сам скажу вам сперва кое-что.

Снова кивнул сидевший справа капрал, но на этот раз поспешно, и полковник воскликнул:

— Пожалуйста!

— Но при нем ничего не скажу, пока не свяжете еще покрепче.

Кровь ударила в голову Зе, так нежданно оскор­бленный ближайшим другом, гневно замахнулся было на подступившего палача, но не позволила цепь — в локтях стягивала руки за спиной.

— Вас, конечно, интересует, как добраться до Канудоса и уничтожить канудосцев, верно? — простодушно спросил Мануэло, но куда наивней ответил полковник:

— Нет, что вы, хотим лишь наставить их на путь ис­тины, исправить хотим. Всего лишь.

— Это хорошо, только я вам ни капли не верю.

У Зе, уже связанного с головы до пят, отлегло немно­го от сердца.

— Ну почему! О, мне не верить! Как можно... — при­кинулся огорченным полковник, но Мануэло оборвал:

— Слушайте, что я вам скажу. Поверите мне, сделае­те по-моему — Канудос будет ваш. Муки злосчастного торговца решили всё, но при стольких людях ничего вам не открою, поэтому прошу — уберите всех их. Будем го­ворить с глазу на глаз, а его, — он указал на Зе, — оставь­те тут, только заткните уши, чтоб ничего не слышал...

— Согласен, останемся одни. — Полковник воодуше­вился и замялся вдруг: — Но... понимаете... как бы выразиться... — И нашелся: — Не могу я один остаться с двумя канудосцами, хотя один из них крепко-накрепко связан, а у другого, то есть у вас, цепью скованы руки, разве что ложку сумеете поднести ко рту, но слыхали, верно, осторожность — не дым, глаз не выест. Двенад­цать ваших всадников одолели бригаду в двести человек, и мне не улыбается быть наедине с вами двумя. Оставлю здесь капрала.

— Идет... Но если не заткнете этому вот уши, слово вакейро, — передумаю.

— Не волнуйся, могу даже отрубить ему уши, а заод­но и голову.

— Нет, нет, он нам понадобится, уши заткните на время.

— Живо подать воск! — заорал полковник.

— Горячий очень, — отозвался один из палачей.

— Что ты там возишься!.. Подуй на него, Самуэлино, остуди малость!

Еще горячим воском, оскверненным духом палача, за­ляпали уши великому вакейро, и с какой ненавистью, с каким омерзением смотрел Зе на разболтавшегося Ма­нуэло, бывшего друга, — уговорились же, если попадутся, звука не проронить.

Остались в застенке вчетвером. Мануэло старался не смотреть на Зе, не замечать молчавшего в углу капрала, уставился на полковника Сезара.

— Слушаю вас, значит, — начал Мануэло. — Чего же­лаете от меня?

— Давайте сразу уговоримся, — с обворожительной улыбкой предложил полковник. — Говорите впрямую, в открытую. Согласны?

— Давайте не туманить, не хитрить, а главное — по­короче. Чего желаете от меня?

— Где подземный ход?

Мануэло якобы призадумался, потом в упор посмо­трел на полковника.

— Хорошо, проведу вас туда. Признаться, не предал бы я так легко Канудос, но вы нашли верный способ по­влиять на меня, не вынесу того, что проделали с торгов­цем... Сломили меня страшные пытки, его вопли... К то­му ж понимаю — обречен Канудос, захватите рано или поздно, сотрете его с лица земли... А главное — пытки, эти страшные оружия пытки... Не вынесу. Знаю, все рав­но убьете меня под конец, а потому оговорим сначала условия, на которых укажу вам ход.

— Давай выкладывай... Прошу вас, изложите.

— Слово истинного вакейро, укажу вам ход, чтоб взять Канудос, но обещайте, как бы ни обернулось дело, не мучить меня этими адскими орудиями, убейте просто, без них.

— Ах что вы, что вы, какая смерть, с какой стати убивать вас!

— Не даете, значит, слова?

Гневно кивнул головой стоявший позади Мануэло ве­ликий маршал-капрал.

— Даю, даю вам слово истинного полковника, хале.

— Отлично, грандхалле, верю вам, но все же... не обижайтесь, поклянитесь.

— Клянусь вам своей целомудренно добродетельной супругой грандхалле Стеллой, — живо дал клятву полков­ник и побагровел, опустил голову и все равно прекрасно чувствовал, каким взглядом сверлил его временный капрал.

Тут и Мануэло вздрогнул, смешался — с каким пре­зрением смотрел на него связанный Зе!

— Хорошо... — Мануэло еле справился с собой. — Что вы знаете о нашем подземном ходе?

— Широкий он — конь проходит! — уверенно ответил полковник.

— И не один! — самодовольно уточнил Мануэло. — Перейдем ко второму условию, полковник... Ваше имя?

— Чикопотамо, — лихо соврал полковник, хватит то­го, что жену назвал настоящим именем, боком ему вышло.

— Сами знаете, Чикопотамо, ничего нет дороже жены и детей. — Мануэло погрустнел. — Детишек у меня трое — три жемчужинки... два мальчугана и девчушка. Ради себя самого, ради спасения своей злосчастной жиз­ни, не стал бы предавать родного города, но семья, сами знаете... Слушайте хорошенько, внимательно, грандхал­ле, если дадите послать одному канудосцу записку и я буду знать, что она наверняка дойдет, со спокойной ду­шой открою эту очень важную для вас тайну.

— Какому канудосцу, что за записку?..

— Шурин у меня есть, брехун, каких свет не видал, вечно поучает, вразумляет, наставляет, умником себя во­ображает, мы его конселейро прозвали — советчиком, значит.

— А как ему передать? Сюда придет?

— Нет, он дома ждет меня или записку. Чуяло серд­це, что сцапают нас в Городе ярмарок, упекут в Камору, попаду к вам в лапы, потому договорился с шурином, что если поймают меня, может, под пытками выколотят из меня тайну, и плохо придется нашим, поэтому пошлю ему тайное письмо — чтоб выбрался с моей семьей из Канудоса.

— А откуда ты знал... почему был уверен, что су­меешь передать записку? — Полковник заподозрил не­ладное, голос его стал угрожающим. — На что надеял­ся?!

— Надеялся на важную тайну, которую могу вам от­крыть, грандхалле.

Мишурный полковник скользнул взглядом в сторону капрала, но колебался и маршал-капрал. Мануэло бес­страстно продолжал:

— Я потому рассчитал все загодя, Чикопотамо, что уверен был — твои люди там же, у каатинги, схватят нас. Как я мог подумать, что вы поставили подкарауливать нас не солдат, а растяп. Почему предаю Канудос, еще раз объясню — не стоять ему, а тайный ход и без меня обнаружите в конце концов, так не лучше ли мне указать его и спасти семью, пока не поздно?! Вот так я рассу­ждал, а смерть торговца под пытками вконец утвердила меня в моем решении, я понял — незачем упорствовать, нет смысла в бесполезном мужестве.