Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Делай вид, будто не слышишь, на окна не гляди, тсс... улыбайся, — тихо наставлял Петэ-Петэ-доктор. — Улы­байся, говорю.

Склонивший голову вбок Доменико улыбнулся, как сумел, — от щеки к щеке рубцом обозначилась косая полоска.

— Что там происходило... в том доме, дядя Петэ?

— Избивали кого-то, пытали.

— За что?

— Кто его знает, а оркестр играл, чтоб заглушить крики.

— Зачем?

— Скрыть, что в Каморе применяют пытки... Таковы у них порядки.

— Очень плохо играл оркестр, нестройно.

— Плохие музыканты... Впрочем, говорят, что это музыка будущего.

— Сильно избивают?

— Не очень, только по лицу бьют. Понимаешь, они нарочно дают крикам вырваться, чтоб мы слышали.

— Для чего?.. Не понимаю...

— Видишь ли, настоящих преступников в подземель­ях пытают и, стремясь скрыть это, представляют дело так, будто даже бить запрещено, но кое-кто, дескать, на­рушает закон и избивает тайно, под шум оркестра, чтобы не слышно было, будто не применяют в Каморе пыток, просто бьют иногда незаконно... тьфу, совсем за­путался — ты понял что-нибудь, я, кажется, одни и те же слова повторял...

— Да, не очень понял.

— Эх, я и сам ничего не понимаю, — помрачнел Петэ-доктор. — Я и сам ничего не понимаю, хотя в этом горо­де состарился...

Немного прошли молча.

— А кто живет в том доме?

— В каком? Где избивали?

— Да.

— Никто, Доменико, там учреждение.

— Учреждение? Что это такое?

— Эх, — Петэ-док горько вздохнул. — Не объяснишь тебе все сразу, что тут есть и для чего, — и оживился: — Взгля­ни-ка наверх, в том доме самая старая женщина живет, но она всех называет бабушками, бабками. Сейчас на­чнет расспрашивать о своем внуке.

На открытой веранде, затенив глаза рукой, стояла старушонка.

— Это ты, Петэ-бабушка?

— Я, бабушка.

— Моего Рамунчо не видел?

— Нет, не попадался мне.

— Может, слыхал хотя бы — жениться не надумал?

— Нет, не слыхал, сударыня.

— Славная старуха, — заметил Петэ-доктор, когда они миновали балкон. — Во всем этом районе только нас с ней не трогают, меня потому что врач я, а ее — чтобы люди, глядя на нее, надеялись дожить до преклонных лет.

— И женщин не щадят?

— Что им женщина?!.. — удивился Петэ-доктор. — Ме­жду прочим, детей в самом деле не трогают — до двена­дцати лет. — И добавил: — Если только их родных не об­винят в чем... Не смотри так.

Тесная кривая улочка медленно, тяжко карабкалась в гору. У чугунных ворот Петэ-доктор что-то шепнул на­чальнику охраны, и тот велел одному из подчиненных принести накидки-щиты. И пока Доменико и доктор во­дружали на себя нескладные деревянные сооружения и надежно прикрывали лица железными масками, он не сводил с них глаз, потом приказал открыть ворота, вед­шие вверх, в Нижнюю Камору; ворота скрипуче, тягуче раскрылись. Они неторопливо поднимались по мощенно­му булыжником склону... О как душно было под желез­ной маской, взмок несчастный скиталец, запах пропотев­шего железа бил в нос, ноги налились тяжестью, не двигались. «Улыбайся, Доменико, улыбайся, — шептал Петэ-доктор. — Неважно, что в маске, все равно улыбай­ся...» От булыжника наболели ступни, противно, липко вспотели ладони; сквозь прорези в маске виднелись жи­вописные дома, вроде бы нарядно оживленные, на самом же деле — зловеще безмолвные, подавлявшие, и вдруг что-то вонзилось в накидку-щит с коротким стуком.

— Не бойся, Доменико, — шепнул Петэ-доктор. — Пустяки, пошутил кто-то.

— Нож?!

— Говорю же, пошутили...

Доменико испуганно сжался, покрываясь холодным потом. Тут к ним подошел изысканно одетый мужчина и, радушно улыбаясь, почтительно поклонился Петэ-доктору.

— Как изволите поживать, господин Петэ, долгоздравия великому маршалу.

— Хорошо, мой Габриэл, как вы, многоздравия вели­кому маршалу...

— Спасибо, ничего, не жалуюсь, благоздравия вели­кому маршалу, весь в заботах о детях, лелею их, огра­ждаю от скверны, вокруг столько трагического, что ом­рачает их нежные души. Сразу узнал вас, несмотря на маску. А этот молодой человек, надо думать, ваш славный помощник, мой господин?

— Да, Габриэл.

— Если не имеете ничего против, господин Петэ, оставьте здесь ваши накидки-щиты, измучились, вероят­но, в них. Здесь не столь уж опасно.

— Разумеется, Габриэл! Прямо тут оставить?

— Естественно, я присмотрю за ними, если доверите и позволите.

— Как ты можешь, Габриэл, кому ж еще доверять, как не тебе...

Успокоился Доменико, бальзамом лилась на душу вежливая речь каморца, и едва они отошли, тихо сказал:

— Петэ-доктор, он из числа хороших нижнекаморцев, да?

Доктор долго не отвечал, потом обернулся, дружески помахал оставшемуся далеко позади Габриэлу и торо­пливо зашептал:

— Ты в уме, Доменико! В Нижней Каморе одни бан­диты, а он худший из них, одному Ригоберто уступает. Не суди по речи, чем вежливее речь каморца, тем он опасней.

— Странно...

— Ничего странного, мой мальчик, бандиты хорошо устраиваются в жизни, довольны, вот и вежливы. Есть здесь несколько порядочных человек из разоренных ари­стократических семей, которых сначала в Верхней Камо­ре обобрали, потом здесь, в страшной нужде живут и при всей своей воспитанности ругаются безбожно. Тебя поразила вежливость этого типа, а посмели бы мы не снять накидки-щиты, придушил бы нас и такую б извер­гал ругань!

— Он... Он способен ругаться?..

— Горе ты мое! Способен, еще как. Уши вянут, когда слушаешь!

— Выходит, кто говорит вежливо, тот хуже того, кто бранится. Значит, надо доверяться тем, кто груб?

— Нет, что ты, Доменико... Иной мерзавец нарочно ругается, прикидывается интеллигентом...

— А-а...

Перед глазами Доменико маячил изысканно веж­ливый каморец — не верилось никак, что тот...

— Он швырнул в меня нож?

— Нет, нет... До этого не унизится — он птица высо­кого полета... — И оборвал себя, чувствовалось, как на­пряглось в нем все. — Пришли. Нам в этот дом. Улыб­нись. Доменико... — И пропел: — Семьсот четыре бу-удет семьсооот одиин...

Поздно ночью, когда канудосцы, возведя еще один глиняный дом, любовались им, безмолвно белевшим во мраке, конселейро протянул великому вакейро милосерд­но мерцавшую свечку: «На, Зе, войди...» И Зе со свечой в руке, с малым трепетным светом, таинственно выя­влявшим из мрака все и вся, тихо прошел мимо улыбав­шегося Мануэло Косты, сурово довольного Жоао, Иносенсио, зачарованного всем Рохаса, застывших во тьме Грегорио Пачеко и Сенобио Льосы, Авелино и многих, многих других, свет проплыл по лицам людей, в роще тихо фыркали лошади — те двенадцать, что достались от каморцев, а великий вакейро со светом в руке шел с же­ной и детьми сквозь тьму, не без робости задержался на миг у входа в дом, крохотное пламя чуть отклонилось в сторону, и неясный трепетный свет упал на дальнюю стену, скользнул вниз. Зе сделал шаг к порогу и подтолк­нул легонько Мариам, опустившую руки на плечи де­тей.

И наполнился жизнью белый ваш дом, Зе, ваше жилье, озарился светом мирный дом, чистый, про­хладный...

Дети спали, тихо посапывали. Мариам и Зе не дыша смотрели на колеблемое пламечко свечи, прикрепленной к стене, — дом наполнен был неясным гулом прохладной реки; а когда свечка истаяла, вздрогнул Зе — как случи­лось с ним, с первым вакейро! — съежился в кромешной тьме, слыша лишь голос реки. Нет, не хотел одиноче­ства, мрака и, вытянув руку, ступил шаг, другой, ища живое, теплое. Незряче, осторожно переступал в темной тишине, напряженный, дрожащий, словно в ознобе, и слышал шорох других шагов, упрямо ищущих: вытя­нув руки впотьмах, оба кружились по комнате, шарили, и знакомая рука коснулась плеча, замер он, а потом — прижал к груди, обнял прохладную, подобно их дому, Мариам... Отогревалась щедрая душа Зе, а Мариам, вы­тянувшись на носках, шептала: «Зе... муж мой, Зе». Па­стух же, молчаливый, не находил что сказать — мало, мало было сейчас слова «ромашка», что могло оно вы­разить! — душа его пела, пусть тихо, чуть слышно, — в этих стенах, прохладных, высоких, — свободной была душа!..