Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Народ шел, народ!

Энергично, неудержимо подходили все ближе: по­дошли, выжидательно устремили глаза на отца. Он стоял неподвижно на камне, прямой, суровый как камень.

— Все здесь?

— Да, все тут, — ответил первый работник, несмело кашлянув в руку.

— Все вы здесь? — повторил отец. — Не остался ли кто...

Обычай был такой, дважды полагалось спросить, и Бибо уверенно ответил:

— Нет, никто... — и смешался, так как отец спро­сил:

— А вон там кто же... тогда?

— Где?..

— Вон там...

И показал совсем в другую сторону, в сторону башни указывала рука отца — все посмотрели туда.

— Вон там? — Бибо прищурился. — Камень это.

— Никакой не камень, — нахмурился одноглазый крестьянин. — Человек там.

— Больно маленький, разве что мальчонка, — предпо­ложил кто-то.

— Может, карлик...

— А по-моему, медвежонок.

— Нет, горбун.

Молча смотрел отец с камня в сторону башни, хмуро слушая возбужденные возгласы.

— Вор, наверно, крадется.

— Такой маленький...

— Коротыш.

— А ежели мальчонка?

— Не-е, взрослый он! — взволнованно воскликнул хромой работник. — Взрослый, на коленях стоит.

Напряженно всматривались люди.

— Сюда подвигается.

— Не замечаю что-то.

— Вглядись, еще ниже стал.

— Упал, ничком упал!..

...И устремился к Доменико, бежал отец, бежал, и гулкими, глухими ударами отзывалась из глубины раз­мягченная весной, увлажненная росой земля, — казалось, взволнованно стучало сердце окрестных мест, сердце Вы­сокого селения, бежал отец к Доменико, узнанному, жа­леемому, и припал к горестно выгнутой спине, прильнул к выпиравшим позвонкам и ребрам, обнимал, ласкал огрубелыми пальцами нежно, ненасытно гладил сваляв­шиеся волосы, лобызал исхудалые, жалко прозрачные плечи. И приходил в себя Доменико, выплывал из илистых глубин, тяжко, бессильно припав лицом к род­ной земле, вдыхал ее запах; встрепенулся, приоткрыл глаза, приоткинул чуть голову, обласканную, вскинул полупомеркший взгляд, расплывчатым пятном воспринялось желанное лицо: «Оно... то самое...» — приободрил­ся, напрягая силы, всмотрелся — как волновался! — и различил в пятне лик отца. Привстал на колени, воздел к отцу руки; и замирали, подбежав, крестьяне, молча переводили дух — ждали чего-то.

Не двигался отец, не отводил пристальных глаз от сына, уронившего голову.

— Он промотал твое состояние!.. — раздался вдруг голос, голос Гвегве, а отец выпрямился, с усилием ото­рвался от Доменико, обернулся сурово, указал рукой на башню:

— Принесите и наденьте на него Сокровенное Одея­ние.

И снова окутал его туман. Захмелевший от счастья, иссякший от голода и жажды до того, что головы не держал, падал с ног, изнуренный, изможденный, тонул в сумраках в это ясное утро и в туманной полуяви смутно почувствовал, как взяли его под руки и тихо, бережно повлекли куда-то, — из любви к отцу любили и его...

Впереди что-то засияло, засверкало, ослепляя даже сквозь прикрытые веки, — к нему направлялся хромой ра­ботник, припадая на одну ногу и бодая ухом воздух, и при каждом наклоне вбок Сокровенное Одеяние на его вытянутых руках сказочно вспыхивало, испуская много­цветные колкие лучи, и даже когда Хромой остановился, подойдя близко, все равно слепило блеском, звенело угрожающе под поющим утренним солнцем. У Домени­ко снова бессильно повисла голова, он смутно почув­ствовал, как накинули ему на ободранные плечи тяжелое от каменьев Одеяние, а после усадили на стул, ласково откинули ему голову, кто-то придержал ее огромной ши­рокой ладонью, и осторожно дали испить два-три глотка разбавленного красного вина... Счастливо стенал не­счастный скиталец — он стоял в огромной медной лоха­ни, и с него старательно смывали грязь, вытаскивали из его тела колючки. Хромой мягко, бережно промыл ранку на плече, и ладонь его была сама нежность. Сон морил Доменико, и ноги у него подкосились бы, не поддержи его рослый крестьянин... Его одели в холщовые штаны и рубаху; пошатываясь и все не размыкая слипавшихся век, он впитывал прохладный умиротворяющий дух чи­стоты всего тела. Омытый, разбитый дремотой, он вяло бормотал слова благодарности, тяжело припав к столу, усердно черпал из глиняной миски благословенной дере­вянной ложкой — припомнила рука привычное движе­ние — похлебку из простокваши, заправленную мятой, и дул на ложку — с огня была похлебка, дымилась; и уложили беднягу в мягкую постель, но радость не да­вала уснуть, и не хотел засыпать, хотелось лежать вот так, натянув одеяло на голову, замерев в сладостном дурмане; но вдруг и там, в полуяви, лег спать, медленно улегся — во сне был уже, в неведомых лиловых покоях сна и спал, усталый.

Когда же опустились сумерки, посреди селения разве­ли исполинский костер; на огромную груду камней на­бросали хворост, навалили дрова и разожгли; огонь сна­чала вяло раскидывал свои щупальца, разгорался неохотно, а потом вдруг разошелся, разом шутя охватил сухие дрова, алчно обвил, обнял и, нетерпеливо трепы­хаясь, проникал в самую глубь, содрогая их, разъярился и принялся за сырые поленья, вытягивая из их прохлад­ного влажного нутра слезы, слизывая их с шипеньем; и плавно расколыхался озаренный пламенем воздух; скрестив руки на груди, отец смотрел на крестьян, стояв­ших по другую сторону костра, — из его селения были люди, родные ему... Благоговейно взирали они на огонь; и хотя в широко раскрытых глазах прыгали блики мя­тежных языков огня, лица их были смиренны — необыч­ную являли картину. А огонь, разбушевавшись, взмет­нувшись к небу, с угрожающим гулом поглощал дрова, с треском раскалывал головешки и рассыпал их между камнями, багрово озаряя лица людей. Не дыша следили они за буйной пляской взвившегося к небу огня — неукро­тимо, стремительно вытягивалось, трепалось и распада­лось пламя, и лютовало, зло распалившись, играя, под­задориваемое собственным гудом, как таинственным барабанным гулом, неистово, исступленно плясал огонь! Резкие, остро вытянутые тени нещадно налетали на об­ступивших костер людей, а там, на стене, на той самой, в которую бездумно уставил взгляд, пробудившись, ски­талец, вяло трепетало что-то призрачное, как видение, — уже поблекший блик далекого огня и... «Где я?!» — До­менико резко присел в постели, глянул в окно — вдали полыхал праздничный костер; и жадно смотрел он на желанный огонь, манивший надеждой, но и тут, рядом, что-то волшебно сияло, маня и привораживая глаз, — на тахте под мерцавшей свечой лежало его достояние — Со­кровенное Одеяние. Напряженно подавшись вперед, едва касаясь пола босыми ступнями, он нерешительно подби­рался к нему — небывалое было Одеяние; о, сколько зо­лота, мяса, шипучего, скольких женщин таило оно, сколь­ко всего крылось в ледяном сиянии, принадлежа Доменико, сколько чего мог он купить! Зачарованно смотрел Доменико на каменья, как дивно переливались, радужно лучились; похолодев, съежась, не отрывал он глаз от сокровища, наконец обвел комнату смущенным взглядом и никакой другой одежды не обнаружил, успо­коился и неуверенно коснулся рукой Одеяния... А там, у костра, крестьяне отрывали от своих одежд крепкими, сильными пальцами бесформенные, безликие клочки, хранившие тепло тела, и кидали в огонь, с опаской при­близившись. Говорили, будто они, обитатели Высокого селения, в давние времена сошли с неба, а предки оста­лись там, и дым от сгоревших клочков донесет весть о потомках на земле, — так представлялось крестьянам, верили, что дым донесет все до неба, и к озаренному не­бу, колыхаясь, уплывала весть о том, как поймал одно­глазый крестьянин барсука, повадившегося таскать кур, как понуро ходила жена Гвегве, — не любила она му­жа, нет, и хотела поскорей бросить в огонь клочок от платья; кто-то посылал весть о захворавшем малыше, и дым горестно развевался и расплывался, унося вверх, в небо, весть об их бедах, заботах, делах: как посеяли хлеб, как запрудили поток, как подковали коня с белой звездочкой на лбу, весть о том, что взбесилась добрая собака, что волки задрали корову, а чумной мор унес чуть ли не всех кур, и упал в огонь, с краю, клочок от траурного платья матери Ресы; в небо устремлен был взгляд рослого крестьянина...