Страница 7 из 28
— А вы что скажете? — обращаюсь я к молчаливому Фонареву. — Вы ведь вместе с Ляминым работали?
— Их верстаки рядом стоят, — уточняет мастер. — Я потому и взял его с собой, может, подметил что-нибудь важное.
Фонарев ерошит аккуратно причесанные волосы.
— Неловко как-то, Иван Николаевич. Вроде я пришел клепать на товарища...
На впалых щеках мастера взбухают крутые желваки.
— Выбыл Лямин из нашего товарищества, Рома. По собственной глупости и слабодушию. Рассказывай смело все, что знаешь.
Фонарев смотрит на окно, забранное прочной металлической решеткой, потом переводит взгляд на меня.
— По правде говоря, ничего особенного вспомнить не могу... Разве вот что... Любил Витька хвастануть своим уголовным прошлым. Может, этим все и объясняется... потянуло волка в лес...
Мастер несогласно качает головой:
— Нет, Рома, это не разгадка. Что-то мы все в нем проглядели. Сережа Курсиш тоже сидел, а сейчас? Кто про него скажет что дурное?
— Все так, Иван Николаевич, но не забудьте, что именно Курсиш привел Витьку Лямина в цех. Сережка — парень хороший, но ему последнее время не до Лямина. То с рацпредложением возится, то в вечернюю спешит. Вот Лямина и потянуло к старым дружкам.
— Упустили, прошляпили, — твердит Иван Николаевич. — И я в первую очередь.
— Ой, да ни в чем вы не виноваты, — заскороговорил Фонарев. — Просто молодые много хотят и мало имеют. В отличие от старых, которые имеют все, но уже ничего не хотят. Вот Витька и решил исправить эту несправедливость.
Иван Николаевич усмехнулся:
— Работать, значит, мальчики, а есть — мужички? Смотри ты, какую базу подвел! Гниленькая, но база... Фонарев тоже улыбнулся:
— Это у нас в курилке ребята тарахтели. Не сразу и сообразишь, что возразить...
— Вспомните, — обратился я к нему, — с кем дружил Виктор Лямин?
Фонарев теребит уже порядком взлохмаченные волосы.
— У комбината его часто ждал один парень... небольшого роста... какой-то весь костистый... Я заметил — он все время сплевывал через плечо. То ли ему действительно хотелось плеваться, то ли он таким способом незаметно оглядывался...
Я кладу перед Фонаревым несколько фотографий.
— Посмотрите внимательно, нет ли здесь того парня?
Роман быстро растасовывает снимки и показывает на фото Дьякова.
— Похоже, что этот... — И вдруг вскакивает со стула. — Стойте, я же видел его в кафе «Пингвин». Он сидел с Витькой за дальним столиком, они, черти, глушили коньяк из фужеров...
— Когда это было?
Фонарев поднял глаза к потолку, зашевелил пухлыми губами:
— Сегодня вторник... воскресенье... суббота... в субботу мы работали... Пожалуй, в пятницу... Точно, в пятницу это было! Я зашел купить сигарет, а они дули коньяк. Целая бутылка на столе стояла! Вы думаете, они в тот вечер договаривались о краже?
Я промолчал. Каждый должен заниматься своим делом, самодеятельность может только повредить. Строить догадки и умозаключения позвольте уж нам, профессионалам, ваш свидетельский долг — сообщать факты. Со всеми подробностями и без искажений.
Пока я беседовал с Фонаревым, зоркий глаз мастера углядел в раскрытой папке название уголовного дела. В меня упирается его строгий, требовательный взгляд.
— Нашли того подонка, что моего сына поранил?
— Ищем, Иван Николаевич. Найдем — сразу сообщим.
Мастер тяжело поднимается, грузно ступая, идет к двери. На пороге оглядывается:
— Не дождусь я, видно, вашего коллегу, зайду в другой раз. Ты, Роман, тут тоже не рассиживайся, работа ждет...
Я записываю показания Фонарева и напряженно вспоминаю, откуда мне так знакомо его лицо. Пухлые губы, то ли детские, то ли чувственные, круглый, картофелинкой, нос, маленький, безвольный подбородок... Определенно я его где-то видел. В воскресенье, на квартире у Ксении Борисовны? Нет, раньше. Гораздо раньше...
— А ведь мы с вами из одной школы, — словно угадав мои мысли, говорит Фонарев. — Я в восьмом учился, а вы тогда уже десятый кончали. Вы меня, конечно, не помните, но вас-то все знали — ваша мать преподавала математику. Как здоровье Анны Викентьевны? Еще учительствует или уже на пенсии? Передавайте привет, мы все ее очень любили...
Ответить я не успеваю, в кабинет стремительно входит Бурцев — бодрый и деятельный.
— Дим Димыч, сейчас приведут одного субчика... У тебя посетитель? Извини, подожду...
— Это к тебе, Игорь Константинович. Насчет Виктора Лямина.
— Даже так? Очень, очень кстати. Подсаживайтесь поближе!..
Бурцев пересаживает Фонарева к своему столу, придвигает стопку бумаги. Я к их разговору не прислушиваюсь, я малюю на бумаге унылую рожицу: страдальческая складка поперек лба, уголки губ пессимистически опущены. Уж не автопортрет ли я нарисовал? А что, момент очень даже подходящий. Если верить словам Фонарева, Валет замешан в краже шерсти на комбинате. И он же нанес ножевое ранение таксисту. Два преступления подряд. Возможно ли это?..
Показания Фонарева зафиксированы Он прощается с Бурцевым, протягивает руку мне:
— До свиданья, Дима! Не забудьте передать привет Анне Викентьевне.
Я не сентиментален, но мне приятно, что маму любят и помнят.
— Непременно, Рома, передам. Надеюсь, ты был ее любимым учеником?
Фонарев смешливо морщит свой далеко не римский нос.
— Ну, может быть, не самым любимым... Но все равно она меня вспомнит.
— Друг детства? — спрашивает Бурцев после его ухода.
— В одной школе учились...
— Ничего, парень смышленый, кой-чего рассказал. — Бурцев набирает номер, говорит в трубку: — Доставьте задержанного в семнадцатую комнату!.. Сейчас, Дим Димыч, приведут Лямина. Посиди, может быть, и для тебя что-нибудь найдется. Он, оказывается, был тесно связан с Валерием Дьяковым...
Стук в дверь, милиционер вводит угловатого, нескладного юнца. Он нервно передергивается и все время пытается спрятать руки в рукава. Я присматриваюсь — на левом запястье лиловая наколка: «В тюрьме мое сердце».
— Очень трогательное изречение, — язвит Бурцев. — Неужто так понравилось, что опять потянуло?
— Кореша накололи, — неохотно цедит Лямин. — Я не хотел, заставили...
— А в склад тоже заставили лезть? Или сам проявил здоровую инициативу?
— Ни в какой склад я не лез, — угрюмо нагибает голову Лямин. — Убей меня бог из рогатки!
— Э, дружище, так мы с тобой ни до чего путного не дотолкуемся, — огорчается Бурцев. — Я-то думал, что как человек бывалый...
— Как человек бывалый, я требую доказательств!
— А ты, Витя, оказывается, фрукт! — удивленно поднимает брови Бурцев. — Хоть и незрел, но уже с червоточинкой. Ладно, перейдем к неоспоримым и, следовательно, неотразимым фактам. Первое — в субботу ты дома не ночевал. Где был?
— Загулялся, переспал в подвале. Не хотел мать беспокоить поздним возвращением.
— Кто это может подтвердить?
— Никто, я один спал.
— Допустим, хотя и маловероятно. Далее. В субботу днем ты подозрительно долго крутился возле склада...
— Кто, кто меня там видел? — вскидывается Лямин.
— Не все ли равно, Витя? Видели и в любую минуту могут это подтвердить.
Лицо Лямина передергивает гримаса ненависти:
— Да, прогуливался, и что с того? Где сказано, что возле склада гулять нельзя? Где и кем?
Бурцев устремляет на Лямина пристальный взгляд.
— Резонно!.. И все-таки, Лямин, есть у нас доказательство, что именно ты побывал на складе. Совершенно случайно в столе кладовщика оказался мешочек с трудносмывающейся краской. Тебя, Витя, погубила природная любознательность. Тебе захотелось непременно узнать: а что там звякает в этом мешочке, не деньги ли? И потом ты два часа просидел в ванной, но пятна так и не отмылись. Ну-ка покажи руку!
Лямин медленно и неохотно выпростал из рукава правую ладонь. На тыльной стороне светилось ярко-оранжевое пятно. Так вот что он так старательно скрывал от наших нескромных взоров!