Песня для зебры

Настал момент, которого я и ждал и боялся.

— А что, если доказательства у меня при себе? Неопровержимые? Здесь и сейчас?

Сжав кулаки, он подался ко мне через стол. А я к нему. Желе с Софи тоже придвинулись поближе. Я заговорил размеренно, тщательно подбирая слова:

— А что, если у меня есть запись голоса Бринкли, где он, громко и разборчиво, дает разрешение на выплату взятки в три миллиона долларов одному из конголезских делегатов? Он говорит по спутниковому телефону от имени безымянного Синдиката. Как по-твоему, это достаточно веское доказательство?

— С кем он разговаривал?

— С Филипом. С независимым консультантом. Филипу нужно было срочно переговорить с членом Синдиката, уполномоченным разрешить выплату трех миллионов долларов. Им оказался Джек Бринкли. Можешь прослушать запись целиком: с того места, где делегат требует денег, до момента, когда Бринкли дает добро на взятку.

— Да иди ты!

— Это правда.

— А ну-ка, покажи пленку. Я должен ее прослушать. И проверить, черт ее дери, на подлинность.

— Да пожалуйста. Поехали к тебе в офис, там послушаем. Можешь взять у меня интервью, расскажу всю историю своими словами. Можешь меня сфотографировать, можешь шлепнуть снимок на первую полосу, рядом с рожей Бринкли. Но при одном условии… — Я на секунду зажмурился. Неужели это действительно я говорю? — Если ты дашь мне слово чести, прямо здесь, в присутствии двоих свидетелей, что статья выйдет в ближайшее воскресенье. Да или нет?

В наступившей тишине, которая до сих пор звенит у меня в ушах, я поднял сумку с пола на колени, но на стол на всякий пожарный выкладывать не стал. Блокноты хранились в большом отделении, семь кассет — в маленьком. Прижав сумку к животу, я расстегнул молнию маленького отделения и замер в ожидании ответа Торна.

— Условия приняты, — пробормотал он.

— То есть “да”?

— Да, черт бы тебя побрал. В воскресенье напечатаем.

Я повернулся к Желе и Софи, посмотрел каждому из них прямо в глаза:

— Вы оба слышали. Торн опубликует статью в ближайшее воскресенье, и не позже. Да?

— Да.

— Да.

Я сунул руку в сумку и одну за другой стал перебирать кассеты, ища пленку под пятым номером, с записью пытки Хаджа, и пленку номер шесть, где лорд Бринкли соглашается на три миллиона долларов. Но чем дольше я копался в сумке, тем более утверждался в подозрении, что пленки там не все и отсутствуют именно пятая и шестая. Не очень-то я и удивился. Расстегнул молнию большого отделения и поискал еще среди блокнотов. Для порядка заглянул и в самое крошечное отделение на внешней стороне, по сути, и не отделение даже, а так, кармашек для проездного билета или шоколадки. Но кассет не оказалось и там, да и с чего бы им там лежать? Они были в Богноре.

Увлекшись воссозданием цепочки событий, я не слишком интересовался реакцией моих собеседников, которая, насколько помню, варьировалась от скептицизма (Торн) до заполошной суеты (Желе). Я рассыпался в извинениях: вот я дурак, наверное, дома оставил и так далее. Записал телефон Софи: дескать, как найду, позвоню. Пропустил мимо ушей ядовитые намеки Торна, что я пытался его подставить. Я попрощался со всеми, сказал “до скорой встречи”, но не думаю, что мне поверили, я и сам-то себе не верил. Потом взял такси и, наплевав на конспирацию, поехал прямиком домой, к мистеру Хакиму.

Осуждал ли я Ханну? Вовсе нет. Наоборот, моя любовь вспыхнула с новой силой. Еще по дороге, не успев уединиться в нашем святилище, я восхищался ее мужеством перед лицом противника — меня. Дома, стоя перед открытым шкафом, я с гордостью, а не с возмущением убедился, что визитная карточка Хаджа с нацарапанным на обороте электронным адресом уехала вместе с пленками в Богнор. Ханна с самого начала понимала, что на Бринкли не стоит полагаться. Ей не нужны были однодневные семинары по личной безопасности, чтобы понять, что в Сальво вирусом засели остатки наивной верности не той стороне, которые выветрятся лишь со временем. Она не желала, чтобы Ноа провел свой день рождения в зоне военного конфликта, и избрала собственный путь, как и я. Мы свернули с одной тропы в разных направлениях: она к своим соотечественникам, я — к своим. Мне не за что было ее прощать. На каминной доске висела программа их поездки: “12:00 — обед и спевка в молодежном общежитии; 14:30 — дневное представление пьесы “Ветер в ивах” танцевально-драматического коллектива города Богнор; 17:30 — вечер в семьях благотворителей”. Еще пять часов. Через пять часов я смогу достойно ответить на ее пылкие признания, так же поклясться ей в безграничной и неизменной любви.

Я включил двенадцатичасовые новости.

Разрабатываются законы о преследовании исламистских активистов. Созданы особые трибуналы, которые будут тайно рассматривать дела, связанные с терроризмом. Американский спецназ захватил в Пакистане египтянина, подозреваемого в организации взрывов. Продолжаются поиски тридцатилетнего мужчины афро-карибского происхождения в связи — внимание! — с подозрением в убийстве двух малолетних девочек.

Наполняю ванну. Лежу в воде. Ловлю себя на том, что напеваю песенку Хаджа. Зачем человеку петь после пыток? — спрашивала меня Ханна. Ее пациенты не поют, так почему же пел Хадж? На кой вообще взрослый мужчина, которому только что выдали горячих, затягивает слащавый гимн о добродетели маленькой девочки?

Вылезаю из ванны. С транзисторным приемником в руках стою у окна, обмотанный банным полотенцем. Через тюлевые занавески разглядываю безымянный зеленый фургон, припаркованный неподалеку от ворот пансиона. Небывалое количество осадков выпало в Южной Индии. Крупные оползни. По предварительным оценкам, много человеческих жертв. А теперь — новости крикета.

Пять часов. Прохожу свою привычную милю, однако вопреки всем инструкциям звоню из той же телефонной будки. Бросаю монету в один фунт, вторую держу наготове, но слышу лишь автоответчик Грейс. Если это Войтек, пусть перезвонит после десяти вечера, когда она будет в постели одна! Заливистый смех. А если это Сальво, пусть не стесняется оставить любовное послание для Ханны. Пытаюсь не стесняться:

— Ханна, дорогая, я люблю тебя.

Из соображений безопасности подавляю желание добавить: я знаю, что ты сделала, и считаю, что ты поступила правильно.

Кружным путем, боковыми улицами возвращаюсь в пансион мистера Хакима. Мимо призрачными всадниками проносятся велосипедисты, расплодившиеся после взрывов в метро. Зеленый фургон без каких-либо опознавательных знаков по-прежнему торчит у ворот. Талончика на парковку не видно. Слушаю шестичасовые новости. Мир не изменился с двух часов дня.

Надо бы поесть, чтобы отвлечься. В крохотном холодильничке позавчерашняя пицца, чесночная колбаса, ржаной хлеб, маринованные корнишоны и моя любимая паста “Мармайт”[54]. Когда Ханна только приехала из Уганды, она снимала крошечную комнатку на двоих с медсестрой из Германии и до сих пор считает, что англичане все как один обожают копченые колбаски, кислую капусту и пьют мятный чай. Отсюда и серебристая упаковка мятного чая в холодильничке у мистера Хакима. Как и все медсестры, Ханна кладет в холодильник любые продукты, независимо от того, портятся они или нет. Ее лозунг: не можешь стерилизовать — заморозь! Отогреваю масло, прежде чем намазать на ржаной хлеб. Сверху намазываю “Мармайт”. Жую неторопливо. Глотаю осторожно.

Семичасовые новости ничем не отличаются от шестичасовых. Неужели за пять часов никто в мире пальцем не пошевелил? Наплевав на соображения безопасности, выхожу в интернет, прокручиваю ленту давно не новых новостей. Террористы-смертники в Багдаде: сорок человек погибших, сотни пострадавших — или наоборот? Недавно назначенный посол США в ООН выдвинул еще пятьдесят возражений против предложенных реформ. Президента Франции положили в больницу — или выписали? Его заболевание объявлено государственной тайной — кажется, у него глазная инфекция. По неподтвержденным сообщениям из столицы Конго Киншасы, в восточном регионе страны неожиданно вспыхнул вооруженный конфликт между соперничающими военизированными группировками.

54

“Мармайт” — популярная в Великобритании горько-соленая и острая дрожжевая паста, которую обычно намазывают на тосты.