Песня для зебры

— Просто потрясающе. Сколько же ты всего запоминаешь!

— Вовсе нет. Потому и записываю.

Филип вел себя прямо как таможенник в аэропорту Хитроу, который вытаскивает тебя из очереди прибывших, потому что ты зебра. Таможенник не спрашивает, куда ты запрятал кокаин или не проходил ли ты подготовку в тренировочном лагере Аль-Каиды. Он желает знать, где ты провел отпуск и понравилась ли тебе гостиница, а сам тем временем считывает с тебя сигналы — жесты, частоту моргания, ждет, не выдадут ли тебя нервные интонации.

— Ну что ж, я очень доволен. Ты справился великолепно: и наверху, и внизу — повсюду, — пропел Филип, возвращая блокнот в мешок. — Ты ведь женат. На известной журналистке, если не ошибаюсь.

— Верно.

— Она, говорят, красавица.

— Многие так считают.

— Вы, надо думать, чудесная пара.

— Да.

— Хорошо. Только помни: чрезмерная разговорчивость в постели порой обходится очень дорого.

И он ушел. Чтобы убедиться в этом, я на цыпочках взбежал по подвальной лестнице и еще успел увидеть, как он заворачивает за угол. Паук и его подручные все еще трудились на холме. Я вернулся в бойлерную, вынул блокнот из мешка, забрал и три остальных. Потом взял четыре новых блокнота из стопки, как следует потер обложки, пронумеровал так же, как использованные, и швырнул вместо них в мешок для мусора. Пиджак был забит до отказа, брюки чуть не лопнули, когда я запихнул два блокнота под ремень сзади и по одному в каждый карман. Несколько неуклюже я выбрался из подвала и по крытой галерее направился в относительно безопасное место — в свою комнату.

Ну вот, наконец-то летим домой! Под нами три тысячи футов, в салоне празднуют вовсю — а почему бы и нет? Мы снова стали сами собой, мы снова дружная команда, сутки назад покинувшая Лутон на том же самом безымянном самолете, и мы возвращаемся: хвост пистолетом, договор в кармане, мотивация на высоте, до победы рукой подать! Филипа с нами нет. Куда он делся, я не знаю, да мне это и неинтересно. Надеюсь, укатился обратно в преисподнюю. По проходу семенит Паук в импровизированном поварском колпаке, он раздает пластиковые тарелки, стаканчики, ножи и вилки. Следом Антон, повязавший вместо передника полотенце, тащит корзину из шикарного магазина “Фортнэм энд Мейсон” на Пикадилли, подаренную нам безымянным спонсором. За ним по пятам легко ступает здоровяк Бенни, наш кроткий великан, с полуторалитровой бутылкой почти холодного шампанского. Даже великий юрист Джаспер, на пути домой уединившийся все в том же последнем отсеке, не в силах противиться праздничному настроению. Нет, сначала он, разумеется, демонстративно от всего отказывается, но после резкого замечания Бенни и ознакомления с этикеткой на бутылке принимается уплетать за обе щеки, как, впрочем, и я: переводчик экстра-класса, блистательно исполнивший свою роль, никогда не станет портить другим удовольствие. Моя ледериновая сумка валяется в сетке у меня над головой.

— Ну как они тебе, старик? — интересуется Макси, плюхаясь рядом со мной со стаканом в руке. Он опять в образе Лоуренса Аравийского. Так приятно видеть, что наш Шкипер наконец-то пьет что-то стоящее, а не одну малвернскую водицу. Приятно видеть его раскрасневшимся, довольным и гордым.

— В смысле, делегаты, Шкипер? — предусмотрительно уточняю я. — Как они — мне?

— Думаешь, не подведут? Хадж, по-моему, слабое звено. Те двое вроде вполне надежны. Но справятся ли они за две недели?

Я обхожу вопрос о ненадежности Хаджа, обращаясь к запасу папиных афоризмов.

— Буду с тобой откровенен, Шкипер: с конголезцами самое важное — это знать, сколько ты про них не знаешь. Раньше я не мог этого сказать вслух, а вот теперь говорю.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Шкипер, я твердо уверен, что по прошествии двух недель они придут под твои знамена, как обещали, — без обиняков отвечаю я. Ничего не могу с собой поделать — так хочется его подбодрить.

— Эй, парни! — орет Макси на весь салон. — Ну-ка выпьем за Синклера! Мы его вконец загоняли, а он и глазом не моргнул!

Под одобрительные выкрики стаканчики поднимаются в мою честь. Меня захлестывают волны чувств: вины, гордости, солидарности, признательности. Когда навернувшиеся слезы отступают, Макси сует мне белый конверт, такой же, какой выглядывал из папки Хаджа.

— Пять штук, старик, штатских. Тебе ведь Андерсон столько обещал?

Точно, киваю я.

— Вот, выбил тебе семь. На мой взгляд, и этого мало, но больше не получилось.

Я принимаюсь благодарить его, но от смущения низко опускаю голову, так что не уверен, слышит ли он мои слова. Пуленепробиваемая рука в последний раз хлопает меня по плечу. Когда я поднимаю глаза, Макси уже в другом конце самолета, а Бенни громогласно велит всем поберечь задницу, потому что мы идем на посадку. Я послушно достаю свою сумку и готовлюсь беречь задницу, но поздно — мы уже приземлились.

Я не видел, как они покидали самолет. Наверное, не хотел видеть. Да и что могли бы мы сказать друг другу на прощание? У меня перед глазами картинка собственного изобретения: с вещмешками через плечо, насвистывая “Марш полковника Боуги”[46], они строем маршируют к выходу из зеленого ангара и вверх по небольшому пандусу, к безымянному автобусу.

Женщина-охранник провожает меня по бесконечным коридорам аэровокзала. Сумка висит у меня на плече. Я останавливаюсь перед толстяком, сидящим за столом. Опускаю сумку на пол. На столе стоит другая сумка — красная, спортивная.

— Вам надлежит проверить содержимое и опознать свои вещи, — бубнит толстяк, даже не взглянув на меня.

Я расстегиваю спортивную сумку и опознаю: один смокинг темно-вишневый с брюками в тон; одна парадная белая рубашка, один широкий шелковый пояс — все это плотным комом намотано на мои лакированные ботинки. В конверте с мягкой подложкой мой паспорт, бумажник, записная книжка, разные мелочи. Черные шелковые носки засунуты в левый ботинок. Вытащив их, я обнаруживаю свой мобильный телефон.

На заднем сиденье черной “вольво эстейт” я еду на казнь. Ведет машину та же самая охранница. На ней форменная фуражка с козырьком. В зеркальце заднего вида я разглядываю ее вздернутый носик. Ледериновая сумка зажата у меня между колен. Спортивная лежит на сиденье рядом. Мобильный телефон во внутреннем кармане, поближе к сердцу.

Смеркается. Мы минуем унылое нагромождение ангаров, механических мастерских, кирпичных контор. На нас надвигаются освещенные прожекторами железные ворота с колючей проволокой. Вооруженные охранники в дутых куртках и жокейских шлемах расхаживают взад-вперед. Охранница направляет автомобиль прямо в закрытые ворота и жмет на газ. Ворота разъезжаются. Мы пересекаем залитую гудроном площадку и подъезжаем к островку безопасности, обсаженному красными и желтыми цветами.

Щелкает замок на дверцах “вольво”. Свободен все-таки. На часах в зале прилета — двадцать минут десятого. На дворе жаркий летний субботний вечер. Я вернулся в Англию, из которой не уезжал, и теперь мне нужно поменять доллары.

— Хорошего воскресенья, — от души желаю я женщине за рулем. Что в переводе означает: спасибо, что помогли мне протащить пленки и блокноты мимо таможни Лутонского аэропорта.

Автобус-экспресс до вокзала Виктория стоит пустой, внутри еще выключен свет. Несколько водителей курят и болтают у передней двери. Сбежавший из темницы узник занимает место в самом конце салона и снова зажимает кожаную сумку ногами, забросив спортивную на багажную полку. Включает мобильник. Экранчик загорается, аппарат вибрирует. Беглец набирает “121”. Суровый женский голос предупреждает: у него пять новых сообщений.

ПЕНЕЛОПА, ПЯТНИЦА, 19:15: Сальво, ты совсем рехнулся, зараза? Где тебя черти носят? Мы тебя обыскались. Сначала ты опоздал, потом несколько человек видели, как ты посреди вечеринки свалил через боковую дверь. Зачем? Фергюс обошел все бары внизу, все туалеты, потом ребята по улице бегали, тебя звали… (Приглушенно: “Да, дорогой, я знаю”.) Мы сейчас в лимузине, Сальво, едем на ужин к сэру Мэтью. У Фергюса есть адрес, если ты вдруг потерял. Как не стыдно, Сальво?!

46

Марш этот был написан в 1914 году, его неоднократно использовали в кино, однако всемирную известность он получил после фильма “Мост через реку Квай” (1957), где его насвистывали британские военнопленные.