Песня для зебры

Слышимость безупречная. Сэм докладывает, что Хадж и Дьедонне сидят рядом на скамейке, микрофон на высоте двух метров над ними и на улице ни ветерка — никаких помех.

ХАДЖ: Так вот, возвращаюсь я к нему и говорю: отец, я тебя люблю и благодарен за то, что ты оплатил мне возможность вырастить в голове кучу долбаных мозгов, и уважаю твои добрые побуждения относительно Мвангазы и Восточного Конго. Поэтому позволь на основании моего профессионального опыта сказать тебе, что в данном случае ты дважды осел, да еще какой. Во-первых, продавшись этому бесхвостому Синдикату, ты и твой приятель Мвангаза продешевили примерно на тысячу процентов. А во-вторых, уж прости мою дерзость, но кому нужна очередная блядская война? Наш с тобой бизнес полностью зависит от Руанды. Руандийцы вывозят наши товары и отправляют их по всему миру. Кто угодно, кроме конголезцев, увидел бы в этом прочную основу для прибыльного и дружеского торгового союза. А не поводом убивать жен и детей друг друга или водружать в кресло правителя дряхлого, неопытного в политике лидера, который к тому же, как бы хорошо мы с тобой к нему ни относились, торжественно обещает вышвырнуть вон из Конго все и вся, что только пахнет Руандой. И что, дальше я рассказываю ему про своих нехороших друзей из Киншасы? Хрена лысого. Зато рассказываю про моего хорошего друга Мариуса, жирную голландскую задницу, делившую со мной университетскую скамью в Париже.

Звук временно пропадает. Ребята Сэм сообщают, что объекты медленно прохаживаются за беседкой. Звук возвращается, но очень плохой.

ХАДЖ: …сорок лет… (две секунды неразборчиво) …куча денег от разных организаций… африканский [?] вице-президент… (семь секунд неразборчиво) …И сказал отцу… (четыре секунды неразборчиво) …выслушал меня… кричал, что я его самая большая ошибка в жизни… опозорил наших предков… потом спросил, где бы встретиться с этим Мариусом, чтобы… объяснить, что, только перекрыв границу Конго с Руандой, можно разумно уладить все мировые проблемы… Так папа выражается, когда не хочет, чтобы ты сообразил, что он готов пересмотреть свое решение.

Металлический скрежет, скрип подушек, четкость звучания восстановилась. Сэм сообщает, что они уселись в беседке, лицом к морю. Хадж говорит с горячей настойчивостью.

ХАДЖ: В общем, садится папа в свой частный самолет и отправляется в Найроби повидать Мариуса. Люк обожает Найроби. У него там роскошная телка. И Мариус ему симпатичен. Выкуривают они вместе пару сигар. Симпатия взаимна, поэтому Мариус популярно разъясняет отцу, в какую он сел лужу. Вас, говорит, совершенно точно описал ваш непутевый сын. Вы мудрый и тонкий человек. Так зачем же вы со своим Мвангазой собираетесь изгонять руандийцев из вашего Киву? Чтобы они больше не могли вас эксплуатировать? Прекрасная идея, если бы не одно обстоятельство. Вы что же, всерьез полагаете, они не заявятся снова, чтобы вытрясти из вас душу и с процентами вернуть все, что вы у них отобрали? Разве не так они всякий раз поступают? Так отчего бы не сделать по-настоящему умный ход? Почему бы не совершить немыслимое в кои-то веки? Вместо того чтобы вышвыривать руандийцев вон, посмотритесь в зеркало, улыбнитесь во весь рот и изобразите дружелюбие. Вы же все равно с ними дела ведете, нравится вам это или нет, — так пусть лучше нравится! Тогда, возможно, моя компания выкупит у вас долю, а то и все предприятие целиком. Посадим в совет директоров молодых смышленых ребят вроде вашего непутевого сыночка, с Киншасой договоримся полюбовно и, вместо того чтобы посылать на смерть еще три миллиона человек, наладим хоть какую-то мирную жизнь.

ДЬЕДОННЕ (после долгого раздумья): И твой отец заключил союз с этим человеком?

ХАДЖ: Это же Люк, мать его так. Он лучший в Гоме игрок в покер. Но знаешь что? Жирная голландская задница права. Когда руандийцы таки вернутся, что они с собой принесут? Правильно: полный абзац. Как в последний раз, только гораздо хуже. С ними из Анголы, Зимбабве и хрен знает откуда еще припрется куча народу, все, кто мечтает выпустить нам кишки и захапать наше достояние. И вот тогда-то можно забыть и о примирении, и о помощи международного сообщества, и о выборах, потому что твои несчастные раздолбаи баньямуленге будут умирать как мухи — у вас это отлично получается. Мне-то что, я в Париж уеду и там буду помирать, но только со смеху.

Оставайся на месте, Брайан, дорогой. Помощь подходит.

— Это у тебя питмановская, что ли, система?[41] Какой-то рулон колючей проволоки.

Надо мной в позе Буки склонился Макси: опираясь руками о подлокотники моего “электрического стула”, он разглядывает мои конспекты, которые мистер Андерсон изволит называть “вавилонской клинописью”. Паука нет, Макси его отослал куда-то. Филип в розовой рубашке и красных подтяжках маячит на пороге. Непонятно отчего, я чувствую себя так, будто вывалялся в грязи. Все равно что занялся любовью с Пенелопой после ее возвращения с очередного “семинара выходного дня”.

— Мой домашний рецепт, Шкипер, — отвечаю я. — Немного скорописи, немного классической стенографии, но в основном значки собственного изобретения.

Я всегда так говорю клиентам: жизнь научила, что ни в коем случае они не должны думать, будто у переводчика в блокноте протокол переговоров, иначе по судам затаскают… в лучшем случае.

— А ну-ка прочти нам еще раз, старик.

Я снова зачитываю, как приказано, все, что успел зафиксировать на бумаге. По-английски, не упуская ни единой, даже мельчайшей детали и так далее. Макси с Филипом меня раздражают, хотя я тщательно скрываю это. Я уже сказал им, что без хитроумного усилителя из арсенала мистера Андерсона мы можем всю ночь здесь проторчать, однако это их ничуть не смутило. Теперь им нужно прослушать собственно звук у меня в наушниках, что представляется мне абсолютным бредом, поскольку ни тот ни другой не знают ни слова на моих языках ниже ватерлинии. Кусочек, который они упорно пытаются разобрать, — это те самые семь секунд невнятного бормотания после первого упоминания толстяка-голландца, который курит сигары. Но, помилуйте, если даже я ни черта не понял, с какой стати Филип и Макси решили, будто им это удастся?

Я протягиваю Филипу гарнитуру, полагая, что каждый возьмет себе по наушнику, однако Филип хватает оба и трижды прослушивает запись, всякий раз многозначительно кивая Макси. Потом отдает наушники ему, приказав мне снова воспроизвести нужный кусочек, и наконец Макси тоже понимающе кивает, чем лишь подтверждает мои подозрения: они совершенно точно знают, что им нужно, а мне не сказали. А ведь ничто не ставит переводчика экстра-класса в такое глупое положение, ничто не заставляет его почувствовать себя более бесполезным, чем утаивание нанимателем важных инструкций. Более того, это моя пленка, а не их. Мой трофей. Это я вырвал победу у Хаджа, не они. Я сражался с Хаджем, это был наш с ним поединок.

— Молодчина, старик, — хвалит меня Макси.

— Рад стараться, Шкипер, — отзываюсь я, исключительно из вежливости. А сам думаю: нечего похлопывать меня по спине, благодарю покорно, не нуждаюсь — даже от вас с Филипом.

— Просто блеск, — мурлычет Филип.

И вот оба уже ушли, хотя по лестнице, насколько я слышу, поднимается только один человек. Филип ведь у нас совершенно бесшумный консультант — меня бы не удивило, если бы он и тени не отбрасывал.

После их ухода я долгое, как мне показалось, время бездействовал. Снял наушники, отер лицо носовым платком, надел их обратно, посидел немного, подперев подбородок рукой, а потом принялся снова и снова воспроизводить семисекундный кусочек записи. Что же такого расслышали в нем Макси с Филипом, чего не могли доверить мне? Я замедлял воспроизведение, ускорял, но так ничего нового и не обнаружил: какое-то длинное слово, потом еще длиннее, на “г”, трехсложное с “ий” на конце, еще несколько слогов и в финале четкое резкое “ёр”, дающее безграничный простор для фантазии: сапёр? Жонглёр? Бузотёр?

41

Английский изобретатель Исаак Питман в 1837 году создал используемую до сих пор и наиболее распространенную систему стенографической записи речи для английского языка, основанную на принципах фонетики.