Инопланетянин (сборник)

Лонгвиль встретил Рене с той холодной вежливостью, которая горше амикошонства, именуя «мсье Хойлом», усадил в кресло для посетителей, а сам взгромоздился на свой вращающийся трон за письменным столом. Не совсем осознанное чувство удивления, которое Рене испытал при встрече с Лонгвилем, теперь окончательно оформилось. Шарль Лонгвиль был и очень похож и в то же время разительно не похож на Марселя Шербье, как иной раз это бывает с братьями и сестрами, имеющими общие черты лиц, но совершенно разные их пропорции. Лонгвиль был также невысок, плотен и кругл, как и Шербье, но если полнота Марселя была подвижной и словно невесомой, то полнота физика явно отягощала его и сковывала движения, хотя он вовсе не выглядел тучным. Вместо румяной, подвижной как ртуть физиономии Шербье припухшая бледная маска с холодными бесстрастными глазами. И даже лысины у Лонгвиля тоже была обширнейшая лысина во всю голову — были разными! У Марселя лысина самодовольная, сияющая, как у Господа Бога во время очередного акта творения, когда, оглядев дело рук своих, он приговаривал: «Это хорошо!» А у Шарля Лонгвиля лысина тусклая, источающая хлад и презрение, не лысина, а… череп. Этот череп величественным куполом, этаким храмом науки, нависал над лицом и подавлял его.

Обменявшись с Лонгвилем несколькими фразами, Рене понял, что пытаться очаровать его или хитрить с ним совершенно бесполезно. Лишние слова отскакивали от ученого как горох, округлые, многозначительные обороты речи волшебно распрямлялись и обретали геометрическую прямолинейность — физик выцеживал смысл подобно фильтру. Поняв, а точнее почувствовав все это, Хойл сделал небольшую паузу и напрямик сообщил:

— Мсье Лонгвиль, я посетил вас не ради ординарного газетного интервью. Я пришел к вам ради дела Вильяма Грейвса.

Ни одна жилка не дрогнула на полном масковидном лице.

— К сожалению, мне ничего не известно о существовании такого дела.

— Но вы не можете не знать Вильяма Грейвса — это довольно известный физик-экспериментатор, работал в Беркли, в Лоуренсовской лаборатории в группе Кеннингема.

Полные, но бледные губы тронула улыбка.

— Мне встречалось это имя в специальной литературе, но повторяю, мсье Хойл, мне ничего не известно о некоем деле Грейвса.

— Ходят слухи, что ему удалось синтезировать сверхмощную ядерную взрывчатку и что он намерен использовать ее для глобального шантажа.

— О, каких только слухов не циркулирует! Вам, репортеру, простительно верить в небылицы. Но я не репортер, я ученый.

— Вы убеждены, что это небылица?

— Безусловно.

— Но научный прогресс — не простое фронтальное движение вперед. Наука нередко делает неожиданные зигзаги и скачки! Например, лазер. Разве было предсказано его изобретение?

— Принципиальная возможность создания лазера появилась уже после исследований Макса Планка, — холодно ответил ученый. — Остальное производное от уровня развития техники, потребностей практики и вульгарного везения.

В знак молчаливого согласия Рене почтительно склонил голову, и взгляд Лонгвиля несколько потеплел.

— Но частично вы правы, мсье Хойл. Наука иногда делает любопытные скачки! — Лонгвиль многозначительно поднял палец. — Однако такие скачки происходят в своеобразной «терра инкогнита» познания, между тем как ядерные реакции деления и синтеза ныне изучены досконально. Если угодно, лучше давным-давно известных химических реакций! Обозревая мир ядерных явлений и процессов, можно легко найти сверхмощную ядерную взрывчатку. Это антивещество, скажем, антиводород или антигелий. Теория не накладывает запрета на их синтез, но пока не видно надежных путей к разработке средств защиты их от аннигиляции, иначе говоря, средств накопления и хранения антивещества.

— А если Грейвс создал такие средства?

Лонгвиль устало вздохнул и сказал, сдерживая раздражение:

— Простите, но это невозможно, мсье журналист.

Рене помолчал, а потом со всей доступной ему деликатностью проговорил:

— Простите и вы меня, мсье Лонгвиль. Я с большим уважением и огромным доверием отношусь к вашим словам, но позвольте напомнить, что всего несколько десятилетий тому назад ученые с не меньшим скептицизмом относились к возможности создания ядерного оружия.

Рене выдержал паузу, но поскольку Лонгвиль молчал, продолжил уже несколько более живо и напористо.

— Простые люди накануне второй мировой войны попросту ни о чем не знали и не догадывались. Ученый мир в целом считал, что атомная энергия как таковая станет доступна человеку в далеком будущем, не раньше двадцать первого века. Сам отец атомной теории Резерфорд стоял на такой точке зрения! А вот узкие специалисты-атомщики сильно расходились во мнениях. И если Ферми взялся за создание ядерной бомбы, то группа немецких физиков посчитала этот проект практически невыполнимым. И в конце концов американцы создали атомное оружие в удивительно короткий срок!

Лонгвиль посмотрев на журналиста с интересом, как на редко встречающийся в природе феномен.

— Позвольте и мне напомнить вам, мсье Хойл, что атомную бомбу создали не одиночки, а целое государство, обладавшее громадным экономическим потенциалом и вложившее в это дело десятки миллиардов долларов! А, насколько я понял, вы полагаете, что Грейвс синтезировал сверхмощный ядерный материал в тиши своей лаборатории чуть ли не единолично. Нонсенс!

— Да, но с момента создания атомной бомбы прошло почти полвека. За это время наука шагнула далеко вперед.

На полном лице Лонгвиля появилось выражение усталости.

— Мсье Хойл, мы говорим о разных вещах и, как мне представляется, зря теряем время.

— Простите?

— Вас все время заносит в область вольных допущений и свободной фантазии. Может быть, это хорошо для газетчика, но плохо для ученого.

Рене на секунду задумался и обезоруживающе улыбнулся.

— А не могли бы вы позволить себе роскошь немного пофантазировать? Разве фантазия — не родная сестра творчества?

Лонгвиль, склонив голову набок, некоторое время переваривал слова журналиста.

— Ну что ж, — сказал он наконец, — небольшая интеллектуальная гимнастика для меня лишь полезна.

Рене хотя и не подал вида, но в душе искренне удивился своей удаче. Оказывается, и у этого цельнокованого человека были свои маленькие слабости. Он любил самый процесс мышления: обстоятельные посылки, неторопливое разворачивание силлогизма и неизбежный итог — крах заблуждений и торжество логики. Он любил мыслительный процесс сам по себе, как самоцель, даже в том случае, когда тот не вел к достижению реального результата. Ничего удивительного, истинные кокетки, например, кружево любовной игры ценят много больше ее примитивного грубоватого финала.

— О, я послушаю вас с удовольствием!

— Вы можете курить, мсье Хойл, — великодушно разрешил Лонгвиль.

— Благодарю, но я не курю.

— Похвально! Нет ничего глупее и вреднее этой варварской привычки.

Лонгвиль половчее угнездился на своем вращающемся троне и скучным голосом начал не столько рассказывать, сколько вещать:

— Пятнадцать миллиардов лет тому назад, мсье Хойл, нашей Вселенной не существовало. Не было ни звезд, ни галактик, не было привычного людям вещества и даже самого пространства и времени. Вневременное и внепространственное бытие, не подвластное пока нашему пониманию, составляло сущность мира. На месте нашей Вселенной находился кусок сверхплотной и сверхэнергоемкой материи. — Физик охватил ладонями незримый бильярдный шар. — А затем по воле высшего разума или в силу естественного развития событий, это несущественно, этот кусок взорвался. На его месте образовался файрбол — чудовищно разогретый и стремительно расширяющийся шар, который затем и трансформировался в привычную для нас звездно-галактическую Вселенную. Произошел биг-банг, большой взрыв!

Лонгвиль снова охватил ладонями незримый бильярдный шар и неловко развел руками, демонстрируя ход взрыва и трансформацию файрбола; для этого он шевелил коротенькими пальцами, точно печатал на машинке. Лицо его было таким торжественным, точно именно он сам произвел этот самый биг-банг. Рене с трудом удержал улыбку, но изображать на лице внимание и интерес ему было совсем нетрудно: рассказ физика и вправду вызывал любопытство.