Страница 16 из 150
Но ас в столб не врезался, а затормозил наконец в тихом переулочке у тихого двухэтажного домика, оставшегося на Грузинах с тех, быть может, былинных пор, когда они (Грузины, естественно, а не поры…) еще застраивались небогатым людом, и пережившего одну войну, одну революцию, другую революцию, другую войну и дождавшегося-таки Ильина.
— Приехали, — уже спокойно, будто не верещал только что, сообщил водила, убрал пистолет и, пока Ильин расчухивался, выпорхнул на волю, подбежал к входной двери и позвонил в пупочку. Дверь немедленно, словно звонка ждали, распахнулась, на пороге возник пожилой, шкафистого вида дяденька в черном свитере и с черной бородой, помахал Ильину рукой и весело крикнул:
— Вылезайте, Иван Петрович. Чувствуйте себя как дома. Вы у своих.
Факт
Ильин здесь много читал — больше, чем в Той жизни. Не газет, о газетах уже сказалось, но книг — романов там, рассказов, повестей. Литературы. Времени было больше, больше желания узнать мир, в который чертом занесло… Книги стоили дорого, зато издавались шикарно — в твердых с золотом переплетах, на толстой бумаге, в пестрых суперобложках. Но для таких, как Ильин, все роскошные бестселлеры дублировались дешевыми карманными изданиями, вот их-то Ильин и покупал. Раньше, в Той жизни, он ловил новинки, о которых спорили в так называемых «толстых» журналах. Здесь тоже выходили «толстые» журналы, на самом деле очень толстые, сотни, может быть, ежемесячно, ежеквартально, даже еженедельно, но за всеми не уследишь, да и тиражи у них были крохотные — для узкого круга гурманов. То, о чем здесь спорили (если спорили — литература не входила в список тем для споров. Читал то-то? Читал. Или не читал. Понравилось? Да. Или нет. И весь спор. Может, в гуманитарных кругах споры были иными, бурными, только Ильин-то совсем в других кругах вращался…), а точнее будет — то, о чем писали в газетах серьезные колумнисты и вещали с телеэкранов умные комментаторы, выходило сразу книгой, сначала — в дорогом варианте (для нетерпеливых), позже — в дешевом (для всех). И готовилось издание таких книг загодя, толковая реклама каждодневно вбивала в сознание потребителя (книга — товар, ее тоже потребляют…): жди, жди, завтра, завтра. А когда «завтра» наступало, то рекламный бум достигал пика, и потребителю уже казалось, что без этой книги он — нищ. Духом, естественно. А быть нищим духом в России стыдным считалось всегда. Вот так, и не захочешь, а купишь.
Ильин хотел.
Ильин всегда покупал книги на Кузнецком мосту — в тесном двухэтажном магазинчике отца и сына Лифляндов, где в прежней жизни Ильина была Лавка писателей. Ильин хорошо знал суровую директоршу Лавки, наверно, потому и вошел сюда, когда однажды, в Этой жизни, забрел на Кузнецкий. Знакомой директорши он, вестимо, не обнаружил, зато познакомился с младшим Лифляндом — человечком лет сорока, русскую литературу отлично знающим. Ильин бережно хранил самую первую книгу, купленную в Этой жизни. Книга называлась «Хождение во власть», и написал ее неведомый тогда Ильину писатель Собчак. Это был так называемый политический крутой роман о хождении по коридорам власти пятидесятилетнего боевого офицера, только-только прошедшего ад войны в Ливии и ставшего — волею демократии! — членом российского парламента. Почему Лифлянд присоветовал ему купить этот вовсю разрекламированный, но все ж не шибко высокой литературной пробы триллер, Ильин до сих пор не знал. Может, принял не за того? А что? Наверно, так. Ильин, впервые после болезни попавший в книжный магазин — чужой книжный магазин! — выглядел абсолютной деревенщиной: глаза выпученные, челюсть отвисла… Чего ж такому советовать, кроме детективчика?.. Это уж потом, когда они с Лифляндом поближе сошлись, тот стал откладывать Ильину и нобелевского лауреата Стахова, гордость русской литературы — раз, общемировой — два, и знакомых незнакомцев Аксенова с Беловым, совсем не похожих на тех, прежних Аксенова и Белова, просто незнакомцев Рогова и Шага, пишущих сложную игровую прозу — с первого чтения не продерешься, и переводных Белля, Доктороу, Капоте, Ле Мина, Добсона, Берже, и черных философов братьев Араловых, и злую, но мудрую даму Валентину Распутину — куда как серьезные книги! Но крутой Собчак пошлому Ильину все же нравился, он его всего перечитал, вяло отбрехиваясь от эстетского осуждения Лифлянда-юнгера. Собчак напоминал Ильину оставленного в Той жизни американца Роберта Ладлэма, которого в Этой жизни почему-то не было. Или был, но его в России не переводили, своих крутых хватало. В России своих писателей — хороших и разных — было завались! И чем больше Ильин читал их — таких свободных, таких бесцензурных (один Эдуард Лимонов, провинциальный кумир, чего стоил!), таких высокопрофессиональных, таких всесветно известных (их, Ильин знал, на черт-те сколько языков переводили!), таких, наконец, всерьез талантливых! — тем больше влезал в ту вольную или невольную идеологию, которую несли их прекрасные книги. Да-да, идеологию, без которой литература мертва. И нация мертва — без идеологии плюс литературы. Стоило продираться сквозь неоднократно помянутую дыру в пространстве-времени, чтобы это понять!
Другое дело, что это была за идеология!..
Исподволь, крадучись, не исключено — работой авторского не сознания, но подсознания, влезала в податливую читательскую башку нормальная, здоровая идея российской силы, российской воли, российского благородства и российской широты духа, нежности и страсти, смелости и таланта, словом, всех тех качеств, которые еще классики русской литературы в своих героях воспевали. А всемирная критическая элита (та, что осталась в прежней жизни) вплоть до планового отлета Ильина (с неплановой посадкой. Шутка!) стонала по русской душе и русскому характеру, утерянным в суетливое время Советов. Этот стон и со страниц отечественных газет доносился: мол, где же, где же новые Толстые и Достоевские, что ж это они все не рождаются и не рождаются? А они, может, и рождались, да только совковость вбивалась в их, не исключено, гениальные головы с ясельных и детсадовских хоровых припевок. Встанем как один, скажем: не дадим! Единица — вздор! Единица — ноль! Голос единицы тоньше писка. За столом никто у нас не лишний! Нам нет преград!.. Один из поэтов — современников Ильина, ликуя от причастности к большинству, вякнул: по национальности я — советский! А он, поэт, русским родился, но совковое воспитание убило в нем, в его жизни, в его судьбе, в его литературе простенькую, но единственно верную идею величия России.
Как для грузина — идея величия Грузии. Для латыша — Латвии. Для туркмена — Туркмении. И тэ дэ, и тэ пэ.
Скажут: национализм чистой воды? А чем, простите, плох национализм, если только в его основе не лежит говеннейшая мыслишка о примате одной нации над остальными? Смешно предположить, но взросший в России после поражения в войне национал-социализм изначально отличался от его фашистского родителя в гитлеровской Германии. Он никого не давил, не ломал через колено, но, поставив во главу угла национальную идею вообще, дал толчок для развития идеи русской, татарской, башкирской, удмуртской, не говоря уж о тех нациях, которые, отбившись от России, создали свои государства. Итак, отбросив лошадиные шоры придуманного большевиками пролетарского интернационализма, российская литература естественно избавилась и от двух комплексов, которые означенный интернационализм неизбежно вырабатывает. И, кстати, у прежних соплеменников Ильина в избытке имевшихся. От комплекса «большого брата», который (брат, а не комплекс) прямо-таки обязан всех вокруг окормлять и крылом осенять. И тут же, как ни парадоксально, от комплекса собственной национальной недостаточности: мол, коли ты старший, то не выпячивай себя, поскромнее будь, молчи в тряпочку. Восемь почти десятилетий истории покинутого Ильиным эСэСэСэР страшно доказали, во что могут превратить страну и народ (и народы!) эти два миленьких комплекса. Ильину тем более страшно, больно, горько — что еще? — было Ту жизнь вспоминать, что он ее всю дорогу Этой поверял. В чью пользу, догадайтесь с трех раз?.. Пролетарский интернационализм, сочиненный дедушкой Лениным, сказался вульгарным имперским эгоцентризмом, не подкрепленным ничем — только «всебратскими» и «всепланетными» амбициями. Мы наш, мы новый мир построим. И писатели, верные, блин, подручные партии большевиков, вместо того чтобы лудить нетленки, кучно и радостно создавали Голема по имени «Советский Характер». Он, Голем, мог быть русским, грузином или чукчей (только, упаси Бог, не евреем!) — неважно! Важно, что он, Големушка, был советским, то есть лишенным национального… И к литературе эти Големы (как и их создатели) никакого отношения не имели. К настоящей, а не подручной партии…