Страница 30 из 150
Скоков тут же подал в суд на «Солидарность».
А уже и другие газеты, уже и солидные «Известия», уже и прыткие «Московские новости», уже и немецкие «Бильд» и «Штерн» начали подхватывать, хотя и осторожно, обвинения «Солидарности», уже и ранимое общественное мнение начало настраивать себя против Скокова. Но никто его не смещал с приватного поста главы концерна «Сайбириа ойл», никто из нефтяных коллег не кидал камни в страдальца, а все они, серьезные люди, ждали суда. И он, то есть суд, состоялся в назначенный срок и был сенсационным.
Защита привлекла в качестве свидетеля всесильного председателя гебе Олега Калягина. И он, отметим, пришел.
Он не защищал Скокова. Он просто заявил; что гебе не имеет каких-либо документов, подтверждающих либо опровергающих обвинения «Солидарности». Но он, Калягин, весьма удивлен, что бывшего президента обвиняют в честных, на просвещенный взгляд Калягина, и патриотических поступках. И кто обвиняет! Те, кто сам всегда поступал патриотично и честно. И бухнул на судейский стол толстые досье на главного редактора «Солидарности» господина Петрова-Миниха, на автора разоблачительных статей лауреата Государственной премии Двуглавого Орла господина Факторовича, псевдоним — Антон Рябинин, на главного редактора «Московских новостей» господина Топилина, депутата Государственной Думы и лидера фракции «Обновление». Бухнул все это, повернулся к опупевшим от нечастых гебистских откровений присяжным заседателям и сказал со слезой (артист был — прямо-таки Кин-старший!):
— Наше ведомство гордится тем, что лучшие сыны Отечества помогали и помогают нам в борьбе с врагами демократии, отвоеванной в кровавых боях с коммунистами. И бои эти продолжаются. Свившие себе гнездо в дебрях Африки коммунисты не оставили преступных целей реванша и формируют без устали «пятую колонну» в многострадальной России. Но, пока есть такие люди, как господин Петров-Миних, как господин Факторович-Рябинин, как депутат Топилин и иже с ними, демократия, уверен, выстоит… А что до Скокова — не знаю. Не имел чести.
И ушел.
Сдал общественности отработанных агентов.
А Скокова спас, даже если он и был внештатником. Кстати, может, и был: сталинские лагеря — школа суровая, безжалостная, немногие не поддались искушению облегчить себе существование, начать стук. Потом, после оккупации Москвы, развала СССР, гебе было вроде бы разогнано, как уже здесь говорилось, а его штатные посажены в те же лагеря, в которые они сажали подобных Скокову. А кто и расстрелян. Но уже в сорок пятом немцы сами — с подачи шефа гестапо Мюллера — начали восстанавливать гебе, возвращать из лагерей его кадры, а те, возвратившись, вспоминали своих внештатников. Газетные публицисты и официальные идеологи всех режимов нежно называют подобные процессы преемственностью поколений.
Но о Скокове — после заявления Калягина! — никто и не вспоминал. Суд сам собой закуклился, свернулся и иссяк. Названные Калягиным господа, стараясь бесшумно, слиняли со всех постов и притаились, прикинулись ветошью. Ошеломленные газетчики, не знающие, о чем вопить, вновь вопили о всепроницаемости гебе — но что их вопли после «открытий» Калягина!
Умные люди в России легко скумекали, кто хозяин.
Факт
Ильин, когда сидел в библиотеке, внимательно прочитал все об этой истории. Прочитал и сам себя зауважал: если верить председателю гебе и газетчикам, все кругом — сексоты. Павлики Морозовы, блин. А вот он, Ильин, устоял. Но об этом он сам знал — что устоял, а для всех его немногочисленных знакомцев? Для Тита, например? Для домохозяина? Для коллег по котельной?.. Ходил в гебе с регулярностью добровольца — вот и завербован, вот и стукач. И никому не докажешь, что его даже не вербовали! Кому доказывать! Кто поверит? Так, господа, не бывает. Не вешайте нам, господа, макаронные изделия на органы слуха. Гебе не прокалывается, а уж альтруизмом и вообще не страдает.
И, кстати, кто знает: а не отмечали ли те, кто поочередно пас Ильина, в своих сводках-отчетах-рапортах, что поднадзорный ими надежно завербован, обработан и регулярно дает наиважнейшие сведения? Никто не знает, никто не ответит. А гебе — российская структура, по-российски бюрократическая, стало быть, приписки и дутые факты — дело привычное.
Значит, будем считать Ильина неявным внештатным секретным сотрудником. Гут.
Действие
Ильин не умер, не стоит принимать всерьез любовь автора к иносказаниям. Но вот ведь и Ангел тоже не преминул вякнуть, пока Ильин разглядывал себя — нового! — в зеркале.
— Лучше бы ты и впрямь умер, — вот что, значит, ехидно вякнул Ангел.
И Ильин на мгновение подумал, что Ангел опять прав. Да и что еще он мог бы подумать, глядя на лысого человечка при усах и бородке клинышком, на растерянного маленького человечка в потертом синем костюме с непременной жилеткой на миллионе пуговиц, в галстуке в горошек, на весьма пожилого человечка, ибо работа Мальвины явно состарила Ильина. Человечек судорожно сжимал, мял в правом кулаке синюю же кепку; конвульсивно дергал рукой, хотел что-то сказать, но не мог: слова застревали на полдороге. Ан нет, одно словечко-имечко все же прорвалось, дрожало на выходе, и словечко-то довольно странное, непривычное здесь словечко, забытое, затертое, задвинутое на дальнюю полку, хотя и хорошо знакомое лично Ильину. Словечко было — Лукич. Имя такое или, скорее, кличка, под которой и в прежней и в нынешней жизни Ильина разбежавшиеся по углам народы Единого и Могучего знали простого, как правда, человека.
— Да-а, — протянул Ангел не то оскорбительно, не то уважительно. У него эти эмоции, эти оттенки, эти полутона тончайшие, ангельские — ну никогда с ходу не понять! — А Мальвинка-то синеволосая — мастер, даже лучше с большой буквы ее назвать — Мастер Мастерович. Меня прямо в дрожь кидает от вашего, товарищ, портретного сходства. Хочется работать, что-то там еще делать, не помню, рапортовать. Кто это у нас более матери-истории ценен?..
Ильин свои эмоции в отличие от Ангеловых знал назубок. Откуда-то снизу, не исключено — из района предстательной железы, подымалась веселая и бесшабашная злость, когда сам черт не страшен, а уж Ангел — тем более. Состояние, описываемое народной песней: раззудись, плечо, размахнись, рука.
— А что? — сказал Ильин Ангелу. — Все тип-топ. Лукич так Лукич. Сейчас выйду на улицу, гляну на село: любопытно, на каком метре меня заберут.
— Куда? — поинтересовался Ангел.
— Не знаю. В психушку. Или на Лубянку.
— А может, и не заберут. Кто этот портрет из нынешних помнит? Его здесь полвека не существует. Только у пресненских террористов — так они тебе в ножки бухнутся, коли увидят. Оживший бог, блин… А всем остальным — ну идет лысый боровик, ну и хрен с ним. Другой вопрос: куда ты пойдешь таким красивым? И еще: зачем Мальвинка тебя в Лукича перекрасила? Не навек ведь. До первого умывания… Два вопроса тесно между собой связаны. Ответишь на второй, узнаешь ответ на первый.
— Я спрошу, — сказал Ильин и спросил: — Ну допустим, ну похож, ну и что теперь?
Мальвина оценивающе разглядывала Ильина, работу свою уникальную оценивала, оценивала высоко, сказала:
— Теперь мы вас поведем.
— Куда?
Банда молчаливых девиц сдвинула ряды, обступила Ильина-Лукича. Ангел опасливо забил крылом, создал ветер.
— Карнавал! — вскричала Мальвина. — Карнавал, майн кениг, все спешат в сад, в синий вечер, в сильный ветер, в полутьму аллей! Волшебство царит и побеждает скуку будней, суету сует! Все на Карнавал, господа!..
— А ведь ни фига она не ответила, — задумчиво прокомментировал Ангел, но ничего к тому добавить не успел, и Ильин ответить ему не успел, потому что все кругом завертелось.
Распахнулись двери (именно так: только что была одна дверь, а распахнулись — двери!), и девицы-маски цепко ухватили Ильина-Лукича под руки, повлекли в тесноту коридора, а там уж фуговал вовсю фейерверк, и обедающие парные элементы бросили свои эскалопы и громко радовались нежданному празднику жизни, подпрыгивали, махали руками и уже даже пели нечто вроде: «Взвейтесь кострами…», или «Ах, майн либер Августин…», или «War, war is stupid…» — из репертуара кришнаита Бой Джорджа. А сенбернар Карл носился между столами черной молнии подобный, то хвостом столов касаясь, то стрелой взмывая к окнам, лаял он, и Ильин слышал радость в хриплом лае псины. И все толпой понеслись в сад, то есть в парк имени культуры и отдыха.