Страница 42 из 109
– Ну, что сказали по радио? – спрашивает меня обыкновенно Мирон Иванович, или я его спрашиваю.
– Да вот передавали… – И начинается наша передача, а старухи эти разные с хвороста присоединяют свои толкования и даже пророчества. И потом уже, как сказку из нашего материала и своего толкования, разносят по деревням.
Так было раз, на обычный вопрос: «Когда война кончится», – мы с Мироном Ивановичем подумали на тысячу девятьсот сорок второй год и вслух об этом сказали:
– Сорок второй год обещает быть решающим.
– Верно, верно, – ответила одна женщина, – намедни мы ехали по железной дороге из Ярославля на Берендеево, и какого-то гражданина в нашем вагоне прихватили, что без билета он едет, и заставили платить вдвое.
Гражданин был, по всему видно, хороший человек, все в вагоне поверили: билет потерял. Но, конечно, кондуктору нельзя, как нам. «Ищи, – говорит, – лучше, а нет – плати штраф». Нечего делать, пришлось платить, и не хватило у него денег всего трех рублей.
Мы было хотели собрать ему, но тут вмешался маленький лысый старичок с белой бородкой.
«Зачем вы собираете? – говорит белобородый, – не надо. – И растерянному гражданину приказывает: – Эх ты, слабое сердце, чего ты пугаешься, соберись с духом, вспомни: у тебя в штанах в заднем кармане сто сорок шесть рублей шестнадцать копеек».
После этих слов растерянный гражданин весь всполохнулся и за карман, и мы все с места сорвались, и все были свидетели, и все считали: копейка в копейку нашлась, как сказал белобородый старичок.
Тогда военный в большом чине заявляет властно:
«Не может быть!»
Мы за старика:
«Как не может быть – все видели».
«Ничего не значит, – отвечает сурово военный, – это он морочит. Вот мой бумажник, пусть скажет, сколько в нем, тогда поверю».
«А ты сам не знаешь, – отвечает старичок, – сколько у тебя денег. Скажи мне сейчас, сколько у тебя, а я тебе после свое скажу».
«В бумажнике у меня, – отвечает военный, – три тысячи двести семьдесят рублей».
«Неверно, – хихикнул белобородый, и такой сухонький, живой, даже подпрыгнул от радости. – У тебя три тысячи девятьсот восемьдесят пять рублей».
Принялись считать, и вышло точно, как у белобородого. Тут мы все забыли, и военного, и деньги его, и не видели, как он принял слова старика. Все плотно его окружили и в сто голосов задали ему свой вопрос:
«Когда война кончится?»
И он ответил точно, как вы говорите:
«В сорок втором году».
– Ну, это сказки, – перебила женщина-башмачница из Талдома, убежавшая из-под немцев. – Я хорошо знаю этого старика, он наш сапожник, шьет детские гусарики. Ты ведь не сама все это видала?
– Как же, я сама из Ярославля с ним ехала, только в это время я по нужде из вагона вышла, а кума все слыхала и мне пересказала.
– Ну вот! а я, милые мои, своими ушами слышала и своими глазами видала. Солдат один у нас проходил через деревню Ахтимнеево, просился ночевать. А мы ему:
«Сделай милость – переночуй одну ночь в кривой избушке». И рассказали ему, что в этой пустой избушке на краю в полночь под праздник всегда слышится служба и пенье.
«Завтра воскресенье, – сказали ему, – вот бы потрудился для общества, переночевал бы в избушке, а то мы, деревенские, боимся».
«Согласен», – ответил солдат и, как смерклось, пошел ночевать.
Ложится он в печку, закрывает чело железной заслонкой, в дырочку смотрит и ждет. Лежал, лежал – да и заснул. В полночь просыпается и видит: стоят посреди избы три гроба, крышки на них закрыты, а вокруг ходит поп в полном облачении, со свечой в руке, и службу совершает. Кончив службу, поп обернулся к печке и говорит:
«А ты, служивый, что в печке сидишь? – вылезай».
Солдат, ни жив ни мертв, выходит, и поп снимает перед ним крышку с первого гроба.
«Гляди!» – говорит.
Смотрит солдат, – а во гробе полно змей, и все они вьются и шипят. Снимает поп крышку со второго гроба, а в нем полно до краев крови, и от крови пар идет. Снимает поп крышку с третьего гроба, а в нем полно доверху свежих цветов.
«Первый гроб, – сказал поп, – это год сороковой: весь год змеи шипели и вились. Второй гроб – год сорок первый: война, а третий гроб с цветами – год сорок второй: война кончится».
Рассказ о гробах, конечно, всех поразил, и только та женщина, с рассказом о всевидящем старичке, заметила промах башмачницы.
– Ты обещалась, – сказала она, – нам такое рассказать, что своими глазами видала и своими ушами слышала, а теперь говоришь как?
– Говорю, – ответила башмачница, – как сама своими ушами слышала от самого солдата.
– Ты – от солдата, а я – от кумы. Чем же твой рассказ моего лучше? Да и солдат-то твой в печке заснул, и все ему это приснилось.
Конечно, лишнего мы старались ничего не говорить, но дела наши на фронте долгое время, до московского перелома, были такие, что это лишнее само собой выходило и везде разносилось, как слух.
Заметив, что каждое слово наше перевирается старухами с хвороста, мы с Мироном Ивановичем, пока курили, говорили больше о белых мышах, – он их разводил для научных учреждений и зарабатывал хорошие деньги. А когда нам расходиться, то или я его за рукав, если что знаю, или он меня дернет, и мы отходим в сторонку и шепотком передаем друг другу не только то одно, о чем узнали по радио, а что и к нам самим пришло по слуху «из самых верных источников».
Мало-помалу блеснуло нам, старикам, почему эти слухи разные и, бывало, очень резкие и не по-деревенски осмысленные больше приходили со стороны нашего совхоза, чем из города. С этой догадки нашей и началось все распутываться изо дня в день.
Когда все нити нашей такой разведки сошлись на одном человечке и только бы его вот завтра взять, вдруг ночью с площадки нашего совхоза высоко взлетел огненный змей. Глянул я в окошко, и как раз в эту минуту добежал кто-то до нашей колокольни, схватил за веревку и забил в набат.
Только уж когда я до реки добежал, ясно определилось, где был пожар: горел особняком стоящий домик – радиостанция, где как раз и жил тот человечек. Пока налаживали пожарную машину, домик сгорел дочиста. Конечно, хватились в первую очередь радиста, но даже костей обгорелых найти не могли. Так вредный человек пропал, будто провалился под землю.
С тех пор как кончилась наша радиостанция и радист бесследно пропал, те недобрые вести, о которых я говорил, прекратились, на отдыхе у разъезда мы больше не волновались, мы говорили о белых мышах, а старухи – о том, что будто бы в каждую избу через трубу накануне похоронной влетает огненный змей.
Признаюсь, не люблю я этих деревенских чудес, и больше из-за того, что жизнь понимаю чудесной даже в мельчайшей капле своей. А то что это за чудеса, ежели даются легко каждому, кто без мысли ставит ухо свое навстречу всякому слуху.
Может быть, всему началом был именно тот огненный змей, поднявшийся вверх от пожара на радиостанции. Может быть, кому-то после змея наутро пришла похоронная, а та женщина, обезумев от горя, сплела, будто именно к ней и прилетал огненный змей. А еще, может быть, у кого-нибудь загорелась сажа в трубе, и тоже пришла похоронная, и вот оно уже заплелось так, будто в избу перед ужасной вестью через трубу всегда влетает огненный змей.
Мало-помалу до того в этого змея уверились, что стали ссылаться на него при всяком случае. Придет похоронная – и всегда находится такой, кто накануне видел, как в этот дом влетал огненный змей. Даже люди, ни в бога, ни в черта не верящие, змею этому поверили и при разговоре таращили глаза еще пуще, чем совсем неученые.
Конечно, будь время полегче, можно было бы посмеяться над суеверием, пустить стрелу насчет бабьей души в одиночестве, но разве хватит духу шутить, когда на твоих глазах огненной стрелой пронзенная в душу корчится в страданьях женщина.
Тогда и то радостно, что есть на кого хоть вину-то свалить.
Так пусть уж и останется это за правду, будто огненный змей влетел в тонкое отверстие выводной трубы от времянки Анны Александровны, и на другой день принесли печальное известие, что Иван Гаврилович погиб смертью храбрых и после смерти награжден высокой наградой – орденом Ленина.