Мандарин

А потому, свободный от постыдного суеверия, я бесцеремонно спросил этого типа в черном:

— Так вы действительно советуете мне позвонить в колокольчик?

Чуть-чуть приподняв шляпу и открыв узкий лоб, обрамленный черными жесткими волосами, похожими на волосы легендарного Алкида, он ответил мне следующее, слово в слово:

— Это как хотите, уважаемый Теодоро. Но только получать двадцать тысяч рейсов в месяц — просто позорно. Позорно для общества! Ведь на земле существуют такие удивительные вещи, как, например, бургонские вина, ну хотя бы «Романэ-Конти» пятьдесят восьмого года или «Шамбертен» шестьдесят первого, каждая бутылка которого стоит от десяти до одиннадцати тысяч рейсов, и тот, кто выпьет одну рюмку этого зелья, готов только ради того, чтобы выпить вторую, не колеблясь, пойти на убийство родного отца… А на каких мягких рессорах, да с какой изящной обивкой, делают в Париже и Лондоне экипажи, что лучше разъезжать в них по Кампо-Гранде, чем летать, подобно античным богам на мягких подушках облаков. Не почтите за оскорбление, если я пополню ваши знания, сообщив вам, как сегодня меблируются дома: как, в каком стиле и с каким комфортом. Ведь речь идет именно о. том удовольствии, которое в былые времена именовалось «небесным блаженством». О прочих земных усладах, как, скажем, театр «Пале-Рояль», танцевальный зал «Лаборд» или «Кафе Англе», я просто умолчу, Теодоро… Рискну лишь обратить ваше внимание на одно обстоятельство: на свете есть создания, которых мы именуем женщинами, — нет, не те, которых знаете вы и которых все мы называем девками. В мое время, Теодоро, согласно сказанному на третьей странице Библии, те создания, о которых говорю я, прикрывали свою наготу фиговым листом, и все. Сегодня, Теодоро, фиговый лист сменила своеобразная симфония одежды: изящная и тонкая поэма кружев, батиста, атласа, цветов, драгоценностей, кашемира, газа и бархата… Представьте себе то несказанное удовольствие, которое они доставят пяти перстам христианина, прикоснувшегося к этой ласкающей взор роскоши; ну и, конечно же, вы понимаете, что подобную роскошь для этих самых херувимов не купишь за честно заработанную монету достоинством в пять тостанов… А между тем у этих херувимов есть кое-что и получше, Теодоро, это — их волосы, золотистые или черные, чернее преисподней. Как видите, цвет их волос — своего рода символика двух основных человеческих соблазнов: страсти к драгоценному металлу и стремления к абсолюту, который выше человеческого разумения. Да разве только волосы? А их мраморные плечи, свежие, как покрытые росой лилии; а груди, что послужили моделью великому Праксителю для его знаменитой чаши, имеющей самую чистую и идеальную форму, какую знала античность… Эти груди, по замыслу простодушного Старца (он сотворил не только их, но и весь мир, однако вековая вражда запрещает мне произносить его имя), предназначались для торжественного вскармливания человечества, однако, Теодоро, волноваться не стоит, теперь ни одна даже самая благоразумная мать не посвятит их такому трудному и приносящему вред здоровью занятию, теперь спрятанные в кружевные гнезда и прикрытые газом бальных платьев, они чаруют наш взор, ну и служат еще для кое-каких интимных дел. Приличие не позволяет мне продолжить перечисление всех прочих прелестей этих созданий, в которых и заключена женская губительная сила. К тому же ваши глаза уже блестят… А между тем все эти вещи, Теодоро, совсем не для ваших, ну, совершенно не для ваших двадцати тысяч рейсов в месяц… Признайте, что произнесенные мною слова справедливы: они несут на себе достойную печать правды!..

Вспыхнув румянцем, я прошептал:

— Признаю.

И он продолжил спокойно и мягко:

— Так вот, а что же такое сто пять или сто шесть тысяч конто? Мне хорошо известно, что это сущий пустяк… Но для начала они все же открывают возможность пойти на штурм счастья. Теперь взвесьте все «за» я «против»: мандарин, этот живущий в самом сердце Китая дряхлый подагрик, бесполезен как человек и как чиновник Небесной империи, и Пекину, и человечеству он все равно что галька во рту голодного пса. Однако существует закон превращения субстанций — это точно, я отвечаю за свои слова, мне ведомы тайны мироздания. Такова уж природа земли: где-то она принимает в себя отжившего свой век чиновника, а где-то в другом месте вместо него появляется совокупность форм как, например, пышно цветущая растительность. Вполне возможно, что, будучи никчемным для Небесной империи, мандарин окажется полезным в другой точке земного шара, превратившись в благоухающую розу или вкусную кочанную капусту. Убить, сын мой, это, как правило, привести в соответствие мировые нужды: устранить избыток в одном месте, чтобы в другом восполнился недостаток. Проникнитесь обоснованностью этой философии. Какая-нибудь бедная портниха в Лондоне страстно мечтает увидеть на окне своей мансарды цветок в горшке, полном чернозема, — цветок утешил бы эту обездоленную, но в результате неверного распределения субстанций то, что должно быть розой в Лондоне, в данный момент здесь, в Байте, воплощено в государственного деятеля… Вот тут-то и появляется убийца с ножом и вспарывает живот этому деятелю. Деятеля хоронят со всеми почестями, коляски следуют за гробом, материя начинает разлагаться, вступает в общую эволюцию атомов — и ненужный государственный деятель, превратившись в фиалку, начинает радовать обездоленную белокурую портниху. Выходит, убийца — филантроп?! Так дозвольте мне, Теодоро, сделать следующий вывод: смерть этого старого, выжившего из ума мандарина бросит вам в карман несколько тысяч конто. И с того самого момента вы сможете послать ко всем чертям многих представителей власти. Так вот, задумайтесь над тем, сколь велико будет полученное вами удовольствие! И тут же о вас начнут трезвонить газеты. Вообразите себя на вершине человеческой славы! И заметьте, что для всего этого надо лишь взять колокольчик в руки и, тряхнув его, услышать ди-линь-ди-линь. Нет, я не варвар, нет, я вполне понимаю отвращение джентльмена к убийству современника: пролитая кровь марает руки, а потом ужасная агония человеческого тела. Но в данном случае вы не увидите из этого омерзительного спектакля ни единой сцены. Ведь, беря колокольчик в руки, вы вроде бы зовете слугу… И сто пять или сто шесть тысяч конто у вас в кармане — я не помню, сколько точно, но у меня все записано… Не сомневайтесь во мне, Теодоро. Я — рыцарь и доказал это, когда схватился с тираном во время первого восстания, поднятого во имя справедливости, за что и был низвергнут с таких высот, о которых ваша милость даже понятия не имеет… Весьма основательное падение, мой дорогой сеньор! Большие неприятности! И утешает меня только то, что тот, другой, тоже не в безопасности; ведь когда против Иеговы один сатана, все проще простого: наслал на него еще один легион архангелов — и все, но когда врагом Иеговы становится человек, вооруженный гусиным пером и тетрадью с белой бумагой, — дело дрянь!.. Однако сейчас речь идет о ста шести тысячах конто. Ну же, Теодоро, перед вами колокольчик, будьте мужчиной!

Долг христианина мне был хорошо известен. И если бы этот персонаж вот так же ночью при лунном свете поднял бы меня на вершину горы в Палестине и там, наверху, показывая мне города, народы и спящие империи, мрачно сказал бы: «Убей мандарина — и все, что ты видишь в долине и на холме, будет твое», я бы, следуя славному примеру, знал, что ему ответить, и, подняв палец к усыпанной звездами небесной чаше, сказал бы: «Царство мое не от мира сего!» Я ведь хорошо помню прочитанных мною авторов. Однако сто с лишним тысяч конто были предложены мне в переулке Непорочного зачатия, при свете стеариновой свечи и к тому же субъектом в цилиндре, опиравшимся на зонтик…

Я более не колебался. Твердой рукой взял колокольчик и позвонил. И вдруг, — возможно, то была игра воображения, — мне показалось, что звонит колокол, и такой огромный, как само небо, и так страшно, на всю вселенную; он явно разбудил дремавшие светила и храпевшие на своих осях пузатые планеты…