Страница 15 из 132
В хозяйстве не работа бьет земледельца, а забота. Уморился и отдохнешь. Но от заботы никуда не уйти. Вот эта забота нынешний год и замучила. Наложил я копну ржи на воз, веду лошадь и представляется мне, что иду я, плетусь, наморенный, сам по себе, а воз едет по себе неизвестно куда.
И так чувствовал каждый из нас, потому что везде говорили, что хлеб у нас отберут. С одной стороны, говорят, трудовая норма и работай сам без работника. С другой стороны, грозят отобрать се и выдавать хлеб по карточкам. Хлеб, говорят, пойдет для снабжения армии и для городов. С третьей стороны, опять третье толкуют, что армия нам не нужна, а город нас всех обобрал: по двадцать пять рублей платили за косу! Ничего не понять в этой смуте, и кажется, что воз с рожью сам по себе едет неизвестно куда.
Не работа страшна, а забота. И так иду я с этим чужим возом усталый, невеселый. Смотрю, через мое поле из деревни спешит, машет рукой мне Иван Шибай.
– Что ты, Иван, какие дела?
– Дела! – ворчит Иван. И ругается на уездный комитет.
Дела Ивана оказываются тоже худые: предписали ему делать список избирателей по алфавиту. Приходит он в деревню, ищет букву «А». Нашел букву «А», записал. Теперь нужно «Б», оно на другом конце. Записал «Б». Приходит буква «В» – опять бежит чуть не за версту. Так три дня в одной деревне крутился, а их сорок четыре больших деревни и двадцать три маленьких.
– Как же тут быть?
– Очень просто, Иван, ты сначала составь черновик.
– Черновик?
– Пиши подряд хату к хате, а вечером дома перепишешь заново по буквам, черновик по избам, набело по буквам. Уездный же комитет не брани напрасно, там люди понимающие.
И так это удивительно на Руси пошло в это смутное время: образованный так работает, что кажется ему, будто не сам везет воз, а воз им управляет, необразованный кубариком бегает между буквами. А воз и ныне там.
Война слов
Из тех, кто был на Демократическом совещании, никогда не забудет красивую, представительную фигуру одного грузина, который сказал:
– Грузия достаточно сильна, имеет много оснований требовать кое-что для себя, но не хочет усложнять и без того сложное положение государства.
Эти простые слова были многими поняты так, будто сын умирающей за дверью матери сказал: «Мы собрались в лучшей комнате нашей матери, она еще жива, нехорошо теперь делиться, подождем».
И простые слова на время в собрании стали победными.
Еще смелее сказал другой грузин:
– Здесь были представлены все национальности, кроме русской.
Правда, почему-то грузины, поляки, мусульмане, украинцы, решительно все народности заявляют «о любви к отечеству и народной гордости», но великорусы… только соберешься с духом предстать и подумаешь: «Ну их к черту, жулик на жулике». Да еще как-нибудь повернешь все и в свою пользу: «Предстательством Отцов Святых и Пресвятыя Пречистыя Богородицы достаточно представлены».
Так раздумывая, встретился я глазом с представителем родного мне черноземного края, типичным человеком от «третьяго элемента», и еще одним из деятелей 1905 года – эти люди – не охотники национально предстательствовать и вид у них обыкновенный. За ними разные новые интеллигенты, всякие кооператоры, разные интеллигенты без старой интеллигентской гимназической и университетской муштры, с готовыми формулами и резолюциями, все это организовано и подведено до такой степени, что мышь не проскочит, а не то что какая-нибудь национальная черноземная фигура в черкеске и с кинжалом.
Язык девяти из десятка ораторов – тот гладкий, без всякой задержки язык, которым пишутся газетные статьи и который так презирают настоящие художники слова. И невольно приходит на ум, почему слово человека земли, назовем такого человека Сидящим, почему это слово не такое, как у Посланника.
Вот, например, из моей записной книжки речь деревенского оратора:
– Товарищи, друзья! Вы не подумайте, ежели я большевик, то я узурпатор или подобен Дон-Кихоту! Я дерзаю, а вы, господин буржуаз, трусите: у вас еж по пузу бегает!
За такой уродливостью речи вы слышите силу варвара-скифа, но почему же Посланный сюда, в столичное Совещание, говорит исключительно по-мещански, так, что слова его кажутся туго накрахмаленными и остриженными бобриком. Слова же бородатые почему-то остаются там, при Сидящем.
Упрекнут меня, скажут, что вот нашел время, чем заниматься. Нет, друзья, товарищи, я ищу красоты, без которой быть ничего не может, я ищу увидеть здесь, в Народном собрании, лицо своей родины. Не нахожу этого, и в сотый раз спрашиваю, почему Посланный так непохож на Сидящего, отчего те наказывают стоять за лад и единство, а эти только и знают, что делятся.
Посланный говорит:
– Облеченный всем полномочием частных и групповых интересов, заявляю требование о немедленном всеобщем демократическом мире!
Для этого есть у нас великие и простые слова: О мире всего мира!
За этими словами в церкви следует жертва.
А тут: «Требуем!» и петушком, петушком пробивает себе дорогу к раздору.
– Пораженец! – кричат ему.
Бунтарь в ответе опять выставляет целое войско накрахмаленных слов.
– Оборонческие партии, детищем которых является это собрание…
Война обессиленных слов… совершенно такая же, как в местностях с различными народностями, на границах, в Галиции.
Так продолжается словесный бой несколько дней подряд, наконец, выступает и девушка-мученица, у которой душа едва-едва покрыта человеческим покровом.
– Я, – говорит, – стою за однородное.
Ей очень аплодируют.
И она уже не своим прежним детским, душевным голосом кричит:
– А если буржуазия не…
Я не расслышал, что «не»…
– То тогда пусть узнает…
Что узнает, за шумом я не расслышал и спросил. Мне ответили:
– Призывает к погрому буржуазии!
Не думаю, чтобы она, такая, могла призывать к погрому, но половина собрания так понимает слова Ангельской душки, а другая бушует от радости.
И, наконец, бой слов закончен. Начинается подсчет голосов. Тогда в ожидании легла на лицо тень, и стало жутко, как перед настоящей, а не словесной войной.
Забылся я тут, прикурнул, задремал, и снилось мне, что разговор продолжается.
Кто-то из ораторов говорит:
– Русская революция виновата перед французской своим принципом бескровности; получается лицемерие: тут признается бескровность, а там самосуд.
Другой отвечает:
– Нужно открыть форточку, необходимо признать принцип крови.
Как известно, словесная война за мир всеобщий и демократический не закончилась, и ее постановили вести да полной победы, до полного истощения слов.
Не робейте, за нас индейцы!
Все лето, до самой рабочей поры, мы землю делили и столько из-за этого дележа приняли в душу свою злобы, столько смуты вышло и всякой попуты, а добыли всего-навсего по восьминнику!
Как досталось по восьминнику, поняли, что не стоило из-за этого было бездельничать и греха на душу принимать, лучше было бы идти за эсерами, дожидаться Учр<едительного> большого собрания, не слушать бы Федьку-большевика.
– Большевик виноват!
Нашли виновника, а земли все-таки нет и взять неоткуда, имения все разделены, или намечены к разделу, все пересчитало и, хоть три раза удавись на осинке, больше восьминника на душу не выдавишь.
Помню, выходит на сходке старик наш и вещает народу:
– Добрые люди, я вот что слышал от старых людей: настанет время, и последнюю землю кинете, и так лежать она будет голая, и некому будет пахать ее.
Вспомнилось мне деревенское пережитое, и эти загадочные слова в Александрийском театре при дележе власти и перевел я слова старика с земли на власть, что настанет время, и бросят никому ненужную власть, и будет она так болтаться из стороны в сторону, пока не возьмет ее проходимец.
Множество признаков всюду равнодушия и цинизма в отношении к этой некогда ненавистной и священной и странной власти. Вот собралась толпа возле Народного собрания: едет к театру Верховный Главнокомандующий всех сухопутных и морских сил Российской Республики.