Страница 14 из 132
«…насчет того, что мы говорили, дело перевертывается, началось наступление. Ты теперь, ежели вплотную коснешься, поддерживай наступление, только сам вперед не суйся. Когда буржуи будут собирать Заем Свободы для наступления, ты легонечко мужиков осаживай, примерно так: мы, товарищи, наступление поддерживаем, только помните, что наступление это без аннексий, контрибуций и на самоопределение».
Мы, хрущевские, тоже кое-что узнали о наступлении, и, хотя линию свою в Соловьеве нам все равно не провести до конца, все-таки до начала заседания, на выгоне перед школой, окружили и налегли на Шибая: он говорил, что будет мир, и немцы нам первейшие приятели, а на деле выходит опять война.
– Я, – отвечает Иван Шибай, – в расчете был, что немцы Вильгельма свергнут, как мы своего Николая, потому я формулировал: с немцами нужно брататься, но покуда они его не свергли, я наступление поддерживаю.
Тут подошли соловьевские, и Шибай вовсе оправился:
– Я, – говорит, – сейчас наступление поддерживаю, но только помните, товарищи, наступление обязательно должно быть без аннексий и контрибуций и на самоопределение.
Как молотком по голове стучит Шибай своими удивительными словами, и все эти слова понимают так, что есть одно наступление обыкновенное, с выгодой для «буржуазии», и есть другое, шибаевское, с выгодой для мужиков.
Заседание наше происходит в школе. Рассаживаемся на детских скамейках. По-настоящему бы грамоте учиться, а мы собираемся разбирать дела государственные. Возле черной доски не учитель сидит, а наш председатель Абрам Иванович Курносый. Помогаем Абраму Ивановичу, с молчаливого согласия комитета, мы, интеллигенты местные: диакон, сельский учитель и я. Курносый, хотя и не очень грамотный, но умный, широкий мужик, с нами он постоянно шепчется: «Вы как думаете, о. диакон, а вы как, Михаил Михайлыч?» – и потом уже, выслушав нас, говорит от себя. В минуты жаркого боя он добровольно уступает нам место, а сам почтительно стоит позади у черной доски. Так само собой сложилось это новое земство: вместо дворян – мужики, и мы, все те же бесправные и при дворянах и при мужиках интеллигенты, «третий элемент».
– Пункт первый, – объявляет Курносый. – Танеевская старуха просит лесу для избы.
И шепотом в нашу сторону:
– Вы как думаете?
– Передать в земельный комитет!
Совершается по-нашему.
– Пункт второй: инвалид просит хлеба.
За столиком у нас возникает спор, мы стоим, чтобы передать дело в продовольственную управу, а Курносому хочется накормить инвалида.
– Будет шептаться! – требует собрание. И передает дело в продовольственную управу.
– Третий пункт: малый нераспечатанный конверт.
– Почему же вы его не распечатали? – спрашивает диакон.
– Не получил полномочий!
В малом нераспечатанном конверте одно неважное заявление.
– Пункт четвертый: большой нераспечатанный конверт!
– Распечатать!
Ножниц нет, пальцы не слушаются, собрание терпеливо в глубоком молчании ждет. – Все пальцами, Абрам Иванович, все пальцами, – говорит диакон.
Конверт все не поддается. И вдруг Курносый, в величайшем изумлении, кладет на стол нераспечатанный конверт и разводит руками:
– Холстина!
– Вот так штука! – удивляется собрание.
Кто-то подает ножик, вскрывают холстинный конверт и, медленно развертывая, показывает длиннейшую бумагу.
– О-го-го!
Бумага оказалась наставлением о выборах в волостное земство. Долго мы ждем эту бумагу и, наконец, приступаем к выборам в избирательную комиссию. Вопрос о составе волостного земства для Соловьевской республики все равно, что учредительное собрание для всего государства, – серьезный вопрос. А соловьевцы первыми называют опять одного своего малограмотного Ивана Шибая. Хрущевских сразу взорвало:
– Не хотим вора!
Соловьевские отвечают:
– Вы сами воры, и вы воры, и мы воры, – теперь все равны!
Приятель мой, самый мирный мужик, слова никогда не скажет в тихое время по своей застенчивости, теперь вдруг нашел всю правду и весь красный, во весь дух орет. Но другой тоже во весь дух орет за свою правду, третий за свою. И вот все до одного орут во всю мочь, и никто никого не слышит.
Председатель давно уже стоит почтительно у черной доски, а за председательским столиком диакон. У диакона такая линия: во время крика прислушаться к большинству, и потом, когда крик спадает, взять слово и посредством лукавой притчи склонить меньшинство к общему ладу.
Мало-помалу большинство определяется: хотят Шибая.
– Товарищи, – выступает диакон, – некоторые граждане упорствуют здесь об Иване, потому что видят в нем бывшего уголовного преступника, сидевшего в остроге за воровство. Но кто из вас не грешен, кинь первый камень!
– Правильно, отец диакон!
– Кто не совершил из нас сей же грех тайно? Иван Шибай совершил явный грех, а вы знаете – явный грех мучит больше тайного.
– Явный, известно, больше.
– Потому что не всякий даже способен тайный грех за грех принимать, а явный мучителен, о как мучителен явный грех! Согласны товарищи?
– Согласны, согласны!
Предоставляют голос обвиняемому, пусть оправдывается.
Иван сказал:
– Товарищи, я девять лет назад был судим, вам известно за что: по младости лет покусился на дьячихино добро. С тех пор я оправдал себя политикой: я страдал в тюрьме за политику!
Горяч наш народ, но отходчив: и соловьевские, и хрущевские уже согласны и рады избрать несчастного пострадавшего за политику человека.
– Ежели, – говорят, – не избрать нам Шибая, то кого же избрать? Иван – человек весь тут: и штаны его, и рубашка рваная, и башмаки бабьи, нет у него ни кола, ни скотины: маленький человек.
Так на глазах у нас творится сказка про Ивана-дурака: не хозяйственный умный человек выбирается посадником соловьевского народоправства, а самый завалящий шибаишко!
– Кто против? – спрашивает диакон. – Никого? Единогласно избирается.
Потом также криком избирается еще человек десять кандидатов из «видимых», то есть здесь присутствующих.
– А можно из «невидимых», отец диакон?
– Из видимых и невидимых можно!
Выбирается еще десять невидимых. И потом до позднего вечера на выгоне перед училищем идет баллотировка шарами.
Учитель подает шары избирающим и после голосования подсчитывает шары, диакон выкликает список членов комитета, после диакона я выкликаю членов совета крестьянских депутатов. Вначале все идет гладко, но вот уже через час всем наскучило, разбредаются, кто в чайную, кто куда. Мы охрипли, по десять раз выкликая одно и то же имя. Раздумье берет и досада. Раздумье о том, как хорошо у нас складывается сказка об Иване-дураке и как трудно – сделать Ивана председателем избирательной комиссии, как ужасно будет ему трудно, малограмотному, делать список избирателей всей волости. А досада берет, что вот мы же тут грамотные, совсем уж бескорыстно тут весь день работаем, хрипнем, и никто не подумал кого-нибудь из нас предложить в кандидаты, потому только, что мы собственники и в сказку об Иване-дураке не годимся…
Когда приходит моя очередь, я говорю себе: «Сказка сказкой, а дело делом!» – и кладу назло всем Иванам налево. Удивляет меня одно: кто-то еще кладет второй неизбирательный шар. Раз подсчет, два, три, и вот мы встречаемся глазами: это человек в синей поддевке, Пузырь, представитель от мелких земельных собственников из крестьян. Пузырь во время перерыва отводит меня в сторону и тихо спрашивает:
– И вы за царя?
– Что-о?
– При народе, конечно, это нельзя говорить, а ведь при Вильгельме будет лучше?
– При Вильгельме?
– Ну что ж, Вильгельм, мы его и не увидим. Велят куда-нибудь платить – ну, я заплатил дань, а остаток жития мой уж, собственный. Они же, пролетарии эти, берут все без остатка. Мыслимо ли так жить, нет, уж лучше Вильгельм!
Так вдруг мне в дальнейшей баллотировке представилось класть шар с Пузырем за Вильгельма, или со всеми за Ивана-дурака. И в несколько минут пробежала в уме вся моя жизнь, и вся безалаберщина, и всякие безобразия, и счастливые находки, и невидимый град Китеж. Как вспомнил про невидимый град, «нет! говорю себе, все равно пропадать, пропаду с дураками». И опустил свой шар за Ивана.