Страница 28 из 29
А у Красильниковых? Там в избе сидит человек, не понимающий, что произошло с его душою в давнем померанском столкновении. Но вот приходит пора и его сыну становиться в строй, носить оружие, менее чем за сорок лет до этого оставленное его отцом. Мы должны уметь обращаться с ним — ради мира.
Война, война и война! Мир не выходит из нее, и над планетой, не переставая, кружат черные крылья беды. Саватееву даже страшно стало, когда он представил себе дымные сквозняки разорения, плывущие из века в век, выдувающие из жизни в небытие людей семьями, гроздьями семей, иногда целыми государствами. Но почему, почему?
А потому…
Наверное, где-то тут, может быть, на этой же площади, раннеапрельской весной восемнадцатого красноармейцы расстреляли Григория Хрисанфыча Лукинова, войскового старшину, вдохновителя белого мятежа.
А что-за человек был этот Григорий Хрисанфыч? Лихой рубака, герой мировой войны? Прежде всего — владелец самых крупных угодий в степи, человек, для которого это владение было главной определяющей его существования, равно как и для тех, которые воздавали ему почести. Они, конечно, были помельче его, но все-таки — владельцами. И напрасно он, Саватеев, ранее пренебрежительно подумал о казачьем «богачестве». Дело не в лошади, или быках, или возе сена. Существеннее, что кто-то захотел приобрести их за счет другого, и как только посягнул на это, автоматически сделал первый шаг к войне и бесчеловечности.
Значит, что же, выхода из тупика нет?
Почему нет? Надо отучить человеческую мысль ходить теми порочными кругами, какими она ходила у Лукинова и у многих других, живших за тысячелетия до него.
«А-а, снова просвещение?» — Саватеев усмехнулся. Уж кто-кто, а он как учитель хорошо знал, как-трудно порой научить человека хоть чему-нибудь, и уж тем более добру.
Да, здесь на площади лежат святые люди. И солдаты Отечественной, и особенно те, из восемнадцатого года — командиры и рядовые революции. Степной ветер шумит над их могилой. И под этот шум что-то постоянно исчезает — сначала инициалы у фамилий, а потом нечто и посущественнее. Ну, сколько, в самом деле, можно помнить, с чего и ради чего все началось? Рождаются сыновья и получают правду о минувшем из первых рук — от своих отцов. Потом появляются внуки — к этим оно приходит уже в сильно потускневших одеждах, а к правнукам не доходит почти ничего.
Так обстоит дело в отдельной семье. А в общей массе все происходит еще быстрее. И наступает забвение: река всенародного сознания превращается в ручеек специальных знаний отдельных людей, ученых-историков, например. И только школе под силу обратное: сбереженное учеными она может вновь сделать всеобщим достоянием, вернуть ему плоть и кровь. Велико в этом деле еще значение искусства, но ведь и к нему человека приводит тоже школа.
— В идеале, конечно, — усмехнулся Иван Прохорович.
Он достал блокнот, ручку и тщательно списал в записную книжку все семь первых фамилий: можно было покопаться в областных архивах — вдруг что-нибудь да обнаружится.
— Эй! Ты кто? — услышал он вдруг за своей спиной.
Саватеев оглянулся и увидел мужика в пропыленной одежде, рядом с которым стоял мальчишка — обычная картина для села: отец в сопровождении сынишки возвращается с работы, скорее всего, с поля. В руках мужчина держал потрепанную сумку с бутылкой из-под молока, у сына под локтем оттопыривалась книга.
— А тебе чего?
— Ничего, так. Думаю, ходит, смотрит — с чего бы это? Может, ищешь кого?
— Правильно, ищу! — сказал Саватеев. — А ты вот из них знаешь кого?
И ткнул пальцем в список тех, кто погиб в гражданскую.
— Воскальчук, Шаршаков, — прочитал мужчина с трудом (видать, немного пришлось учиться в войну). — Нет, из этих не знаю. Дед у нас участвовал, да забыл все.
— Он у нас на печи лежит, — волнуясь, боясь, что не дадут досказать, вмешался в разговор старших мальчик. — Лежит, лежит, вдруг спрашивает: «Куда это Настька вот сейчас пошла?» А какая Настька — бабушка умерла давно. Начинаем объяснять, скажем: «Это — не бабушка, это Шура, дочка твоя». — «А с кем?» — «С мужем своим». — «Это с Пожидаевым, что ли?» А Пожидаев — ему друг с детства, тоже умер давно… Не, ничего не помнит.
— Чего уж ты про дедушку так, сынок? При чужих…
— А вот из этих, что в Великую Отечественную войну? — продолжал спрашивать мужчину Саватеев.
— Из этих? А вот братова, Володькина, строка — Манычев В. Г. А эта — друга его, Алешки. Я почему Алешку помню? Мать уже перед самой войной послала меня к ним за спичками, а он на печи лежит. Летом! Ну, и запомнил…
— Хорош сын-то? — спросил Саватеев про мальчишку.
— Колька-то? Да-а…
Мальчишка, услышав о себе, покраснел и стал внимательно рассматривать книгу.
— Вот он будет все знать, — убежденно сказал мужик. — На одни пятерки учится!
Саватеев взял у мальчишки книгу: в ней были фотографии со скульптурных изображений полководцев Великой Отечественной — мраморные лики, бронзовые извивы одежд, крупно высеченные в камне щеки, брови, волевые складки у рта.
— Нравится? — спросил он мальчишку, полистав книгу.
— Он у меня следопыт, — сказал мужчина, все время с гордостью смотревший на мальчишку. — Ему уже и сейчас люди пишут. Ну-к, Колька, покажи…
Из той же книги мальчик извлек конверт, достал из него листки.
— Про следопытов в газете было, там Колькино имя-отчество полностью пропечатали. А он-а, видать, прочитала, — пояснил отец.
Саватеев взял листки. В них значилось:
«Привольное, от Горбалевой Полины Сергеевны.
Дорогой Николай Александрович! Как обидно, что я узнала о вас так поздно. Поверьте, я всю жизнь ждала и искала этого близкого мне человека, писала во все инстанции. Теперь надеюсь, что вы поможете пролить свет на те давние события. Имя его такое: Волохов Матвей Прохорович. Первый их бой был под Песчанкой — так мне написал комиссар Шпаков. Именно он в ноябре восемнадцатого вел набор добровольцев и направил их во 2-й легкий артиллерийский полк. А под Песчанкой у них была самооборона. Милый Николай Александрович, только вы можете помочь мне, только вы… Поэтому прошу, не откладывайте дела в долгий ящик, а имя его Волохов Матвей Прохорович, 1898 года рождения…»
Письмо было бессвязное. Самому Саватееву приходилось уже получать такие письма от пенсионеров. К сожалению, в данном случае мало чем можно было помочь. Насколько он помнил, эта Песчанка находилась где-то на Дону или в Ставрополье, а из тех краев войска сюда никогда не перебрасывали. Так он и сказал мальчишке:
— Знаешь, ты ей честно ответь: среди погибших в нашем крае Волохов не числится. А то будет писать, надеяться. Лучше сразу… Понимаешь?
— Да-а…
Мальчишка с отцом удалялись по песчаному пустырю, а Саватеев смотрел им вслед и у него перехватывало в горле: не все еще пропало, когда есть вот такие мальчишки.
Уходил Саватеев из Кирсановки совсем поздно. До этого ужинали у Красильниковых. Пили чай, ели яблоки. У хозяйки оказался приятный голос. Ей пробовали подпевать. Когда выпили, не без горечи пошутили, что, вероятно, на том свете все не так уж и плохо, раз до сей поры оттуда еще никто не возвращался.
Хозяйский сын тоже сидел за столом молча, блестя глазами из плохо освещенного угла. Себя же Саватеев чувствовал как человек, посланный в незнакомое село для важных перемен в тамошней жизни и не знающий, как его там встретят. Поэтому, не доходя до близкой уже цели, он сворачивает с дороги, ложится в траву и начинает возводить преграды на пути муравьев, срывать и рассматривать травинки, долго блаженно щурится на солнце. Потому что сегодня это еще можно, а вот завтра будет уже некогда!..
Домой Саватеев шел той же дорогой. Закатная полоска догорала над пойменным осинником. Луна вставала, молочно освещая кусты не облетевшего еще до конца боярышника. И в природе что-то происходило — в воздухе постоянно висел какой-то еле слышный шорох. Скорее всего это водяные пары превращались в ледяные кристаллики, чтобы утром осесть на стерне. До зимы и в самом деле уже рукой подать. Кончался еще один год в жизни Саватеева — какой уже по счету! А что сделано? Пора, пора приниматься за работу! Хотя бы то, что происходило в этом краю, описать…