Следствием установлено…

— Смысл вы уловили правильно. Дела о клевете и оскорблении возбуждаются по жалобе потерпевших непосредственно судом. В жалобе обычно указывается виновное лицо. Суд возбуждает дело и приходит к определенному выводу: наказать или оправдать. Во всех случаях нужно указать, кто клеветник, сам суд его разыскивать не будет.

— Назвать виновного я не могу, боюсь ошибиться, оговорить человека, — больной заволновался, задвигался, еще больше побледнел. — Выходит, прокуратура в стороне?

— Не совсем. Прокурор по своему усмотрению может, конечно, возбудить любое дело, в том числе и такое, если оно имеет особое общественное значение.

— Я могу написать заявление на ваше имя или на имя прокурора Николая Николаевича Аверкина. Боюсь только коряво у меня получится сейчас, руками еще не совсем владею.

— Пока не спешите, не сегодня. Продумайте все. Если решитесь, пришлите мне заявление с женой.

— Считаете, передумаю? Напрасно. Для себя я решил окончательно и бесповоротно. Я понимаю — придется все поднимать, ворошить и грязное белье, но все равно не передумаю.

— Хорошо, — уступил Вершинин. — Допустим, я попытаюсь предпринять кое-какие шаги, посоветуюсь с прокурором, но вы-то хоть ориентировочно скажите, кого подозреваете. Это существенно облегчит мою задачу.

Кулешов замолчал и ушел в себя. Лицо его застыло, и только у виска пульсировала тонкая жилка. Вскоре он отрицательно качнул головой.

— Не могу. Один раз ошибся, второй — нельзя. Есть у меня подозрения, но боюсь толкнуть вас на неверный путь. Прочитайте фельетон в газете, я скажу жене, она вам принесет, поспрашивайте на заводе, там подскажут, кто у нас способен на такое, думаю и тот, кого я подозреваю, окажется в их числе.

Вершинин задумался. Разговор измотал и его. К определенному выводу он еще не пришел, однако расстраивать больного категорическим отказом не стал.

— Все письма можно взять в объединении вместе с материалами проверок, — пояснил Кулешов, принимая молчание Вершинина за согласие. — Они хранятся в архиве. Мое заявление жена принесет вам завтра.

Дверь бесшумно распахнулась. Легкое движение воздуха слегка шевельнуло слипшиеся волосы больного. Вошла врач. Взяв его руку, она нащупала пульс и поморщилась. Потом приладила на краю кровати тонометр и часто заработала резиновой грушей. Когда ртутный столбик дошел до конца шкалы, чуть повернула колесико у груши. Послышалось характерное шипение. Вячеслав перегнулся через спину женщины и заметил, как столбик конвульсивно дернулся на отметке 190. Кулешов дремал или просто от слабости не мог поднять веки.

— Уходите, — шепотом сказала врач, — ему стало хуже.

У выхода он оглянулся. Кулешов напоминал покойника.

«А ведь он может умереть, вполне может, — с горечью подумал Вершинин, — и тот самый «доброжелатель» будет потирать от удовольствия руки».

Инесса Владимировна стояла в коридоре и с отсутствующим видом смотрела в окно. Он не стал утешать ее и поторопился покинуть больницу.

ПОТЕРПЕВШИЙ ШЕСТАКОВ

Фотография была выполнена профессионалом, но скорее всего плохим. Одним из тех, кто равнодушным взглядом встречает надоевшего посетителя. Такой фотограф не учитывает особенностей человека — все у него одинаковы, для всех заранее избрана одна поза. Щелчок — и получи через несколько дней три фотографии девять на двенадцать, которые трудно разыскать в толстой пачке среди других.

Вершинин вертел в руках фотографию Шестакова. Лицо непримечательное: маленькие глаза, напряженная, словно приклеенная, улыбка, нос с широкими ноздрями и прилипший ко лбу редкий чубчик. Никаких броских черт, разве что широкие ноздри. О характере парня по фотографии судить трудно. Вячеслав положил ее на стол.

«Кто же и за что тебя убил?» — думал он, пристально рассматривая лицо Шестакова. Потом покопался в столе, достал фотографии, которые поступили вместе с заключением судебно-медицинского эксперта, сравнил их между собой.

Смерть слегка изменила лицо парня, но не обезобразила его. Казалось — человек просто заснул в неестественной позе и вот-вот откроет глаза. Обе фотографии: и эту, и прижизненную предъявили для опознания железнодорожнику Чеботареву, но безуспешно. Он так и не смог сказать, похож ли человек, изображенный на них, на кого-либо из тех ребят, которые пробежали мимо него в тот вечер.

— Когда же, товарищ следователь, убивцев найдете? — прервала раздумье Вершинина, одетая в черное маленькая пожилая женщина с темным морщинистым лицом, до этого молча сидевшая на одном из стульев у стены. — Ведь вторая неделя идеть, как мово кормильца нет, вторая неделя пошла, как сгубили его злодеи, а все ходят по белу свету, да над моим горем посмеиваются.

Подслеповатые глаза требовательно уставились на следователя.

— Ищем, Пелагея Дмитриевна. Поверьте мне, ищем всеми возможными способами, — Вершинин встал, подошел к ней, присел рядом.

У него не поворачивался язык возразить убитой горем женщине, сказать ей, что Василий был далеко не кормильцем, а наоборот, по словам соседей, порой отнимал у нее рубли, полученные за уборку лестницы, и пропивал их. Вершинин не сказал этого, ибо он понимал, что перед лицом смерти все плохое начисто стерлось в ее памяти. Для нее Василий стал теперь идеалом сына — доброго, любящего, единственного защитника, которого она выпестовала одна, без мужа, подавшегося в незапамятные времена на заработки, да так и забывшего вернуться. Она не лгала, она просто заблуждалась, мысленно создав для себя после похорон совсем другой образ.

Вячеслав решил выяснять все исподволь, полегоньку, чтобы поменьше травмировать материнское чувство.

— Мы обязательно найдем убийцу, обязательно, — утешал он ее, — но и вы постарайтесь нам помочь. Кто лучше вас знает Василия?

— В чем подмога-то моя, не пойму? Давеча я все рассказала другому следователю, записал он, расписалась, как смогла. Чего же еще надобно?

— С кем он встречался? Кто приходил к нему домой? Кто расспрашивал о нем уже после смерти?

— Я про все рассказала на первом допросе, а больше ничего не знаю. Приходили там разные, но откуда, неведомо.

— Дома-то он с приятелями частенько выпивал?

— Нет, — сразу насторожилась Шестакова. — Разве иногда бутылку красненького.

— Бывает, бывает, — успокоительно заметил Вершинин. — А друг дружку-то как они между собой называли?

— Запамятовала я, милок. Разные имена были.

— Может, вам приходилось слышать из их разговора кличку «Ханыга»?

— Ханыга? Впервой слышу, — ответила женщина.

— Вашему сыну такую кличку его приятели дали. Она известна всем, даже соседи его только так и называют.

— Соседи, соседи. Подумаешь, соседи. Врут они. Мало как убивцы обозвать могут.

Шестакова снова забеспокоилась, и Вершинин решил не разъяснять значение этого слова, хотя и был уверен, что ей уже приходилось его слышать. Василия Шестакова называли так все — от мала до велика. Спрашиваешь: «Вы знали Шестакова?» — пожимают плечами, скажешь: «Ханыга» — сразу ясно.

«Вот ведь как приклеилась, — подивился Вячеслав, — да оно и понятно — вымогатель, попрошайка, любитель поживиться за чужой счет».

Он собрался с духом и спросил:

— Пелагея Дмитриевна! Откуда Василий брал деньги на жизнь, ведь он же почти не работал?

— Работал, он все время, почитай, работал, а деньги мне отдавал, кормилец мой, — упрямо возразила она.

— Ладно, — терпеливо согласился Вячеслав. — После окончания профтехучилища он устроился на комбайновый, два месяца поработал и уволился. Знаете вы об этом?

— Мастер ему плохой попался. Вася пойдет покурить, а он придирается, обижает, проходу не дает. Один раз сынок чуть выпил после работы, он ему прогул поставил. Чай, с устатку-то можно выпить.

— С устатку можно после работы, но выпил-то он в середине рабочего дня, где-то часа в два. И причем на протяжении последнего месяца работы раз шесть выпивал. Вот и уволили.