Страница 74 из 82
Супругов препроводили в какую-то свободную комнату Смольного. Вслед за тем появился Мешков и объявил:
— Вот что, граждане. Нам кормить вас нечем. Я получил распоряжение водить вас по одному в смольнинскую столовку. Обед стоит рубль двадцать пять. Как, деньги у всех есть?
Арестованные молчали. Михаил Гордеевич, должно быть, от рождения так не страдал от голода, Как сейчас.
— Ведите меня. — Господин в шубе вызвался первым.
После него водили по очереди всех. Лишь Михаил Гордеевич, испытывая танталовы муки голода, сидел в углу, и ему хотелось плакать от жалости к себе.
— А вы? — Перед ним вырос Мешков. — Голодовку объявили?
— У меня, дружок, денег нет, — покраснев, сознался Трегубов.
— Ни копья? Да, дела! Погодите-ка.
Матрос убежал. Михаил Гордеевич опустил голову. Лицо его пылало, словно он окунул его в кипяток. Чудилось, будто «арестантская» наполнилась презрительным насмешливым говором. «Сволочи сытые! — Ненависть к публике, сумевшей и под арестом приспособиться к обстоятельствам ловчее, нежели он, туманила рассудок. — Всех бы вас к стенке! Всех, до одного!»
Матрос возвратился чуть ли не через полминуты.
— Гражданин, пойдемте!
— Как же?..
— Пойдемте, пойдемте.
В смольнинской столовке было шумно, как в солдатской казарме в минуты построения. Народ бегал между столами, стучали ложки, огромное помещение было наполнено паром, словно баня.
Мешков подвел Трегубова к отдельному столу:
— Садитесь. Я — мигом.
Он исчез в клубах пара, оставив арестованного в одиночестве. «Ишь ты! — вяло подумал Михаил Гордеевич. — Не опасаются, что сбегу». Но сам понимал, бежать ему некуда.
Пока Трегубой, жадно расправлялся с пустыми щами, и какой-то кашей, Мешков незлобиво посмеивался. Затем сообщил:
— Петр Ананьевич денег дал…
Под вечер из «арестантской» увели генералов и господина в шубе. Воцарилось уныние. Все решили, что большевики начинают их «ликвидировать» с высших чинов. Арестованные не глядели друг на друга, молчали, прислушивались…
Вечером пришли за офицерами и бароном де Боде. Капитан Трегубов остался один. Тускло горела электрическая лампочка, в «арестантской» стояли не нужные теперь массивные скамьи, стулья. Была ужасающая тишина…
Михаил Гордеевич замер посреди «арестантской». Он весь напрягся, ожидая винтовочного треска.
«Вот и конец тебе, Михаил Трегубов, — содрогаясь от ясности неотвратимого, рассудил он. — Проболтался почти полвека, как дерьмо в проруби. И поделом тебе такой конец, песий хвост! — обругал он себя, озлясь. И вдруг мысль совсем иного свойства возникла в сознании: — Однако я ведь не такой, как Пуришкевич, де Боде, прочие. Для меня народ русский — не „быдло“, не „хамье взбесившееся“. Я и сам за революцию страдания принял. Петр знает…»
— Дежурный! — вскричал Трегубов и забарабанил кулаками в дверь. — Дежурный! Бумаги мне, перо, чернил!..
В «арестантскую» вошел красногвардеец. Зевая, спросил:
— Чего шумите-то? Чего надо?
— Бумаги дай, дружок. Написать я должен. Я напишу…
— Пишите. — Красногвардеец пожал плечами. — Дам чего надо.
Менее чем за две недели существования Следственной комиссии пятьдесят шестая комната Смольного заметно пополнилась имуществом. Прибавилось еще два стола, у стен появились канцелярские шкафы, в углу стоял теперь несгораемый шкаф. Более не было нужды допрашивать задержанных у подоконника и вести протоколы стоя. Документы в последнее время составлялись по более или менее упорядоченной форме. Если прежде то и дело менялись прикомандированные к Комиссии конвойные отряды из матросов, солдат или красногвардейцев, то теперь Комиссии определили постоянный отряд — отряд под командой Кости Федулова.
Оставшись в пятьдесят шестой после заседания Совнаркома, Петр Ананьевич присел у свободного стола и задумался. Как теперь все будет? Как выкраивать время для газеты? Чем встретит Наркомюст, отданный, по сути, левым эсерам?
За соседним столом, обложившись кипами протоколов и книг, что-то углубленно обдумывал и записывал Мечислав Юльевич. Козловский тоже был назначен членом коллегии Наркомюста, и Петр Ананьевич нетерпеливо поглядывал в его сторону, ожидая, когда Мечислав Юльевич поднимет голову от бумаг. Хотелось поговорить о предстоящей работе, поделиться неотвязными сомнениями. Козловский не был человеком быстрой мысли, зато ему были свойственны основательность и практическая трезвость в суждениях. Он предпочитал не торопиться с окончательным решением и старался не тратить слов попусту. С ним Петр Ананьевич привык советоваться по всем сложностям — и в делах Следственной комиссии, и в делах житейских…
К столу Козловского подошел матрос Мешков из отряда Федулова и положил перед комиссаром два листа серой бумаги, густо исписанных чернилами. Мечислав Юльевич отложил работу, принялся читать. Лицо его сначало помрачнело, однако вскоре на нем отобразилась заинтересованность. Наконец, дочитав, он повернулся к Петру Ананьевичу.
— Трегубов разразился объяснениями. Почитайте. — Он подошел к Красикову и протянул ему серые листы. — Как вам это поправится?
Письменные объяснения Трегубова свидетельствовали о чрезвычайном возбуждении арестованного. Но сообщаемые им сведения были весьма любопытны. Оказалось, организация Пуришкевича действовала в самом тесном единении с эсерами-савинковцами, возглавляемыми не пойманным пока бывшим комиссаром Временного правительства на Балтийском флоте Федотом Онипко. Из показаний Трегубова следовало также, что ему известны адреса некоторых тайных складов оружия.
— Это может нам помочь, — сказал Петр Ананьевич и, возвращая Козловскому трегубовские объяснения, спросил: — Как быть с автором?
— Право, не знаю, — Мечислав Юльевич задумался. — По-моему, допросим и, если не станет вилять, отпустим. У меня такое ощущение, что он сегодня для нас не слишком опасен. Как будто из мягкого воска сделан человек, а лет-то ему почти пятьдесят. К тому же очень просится на свободу. В Красноярске у него якобы старик отец, жена и дети. Лично я склоняюсь к мысли — отпустить. Вы не согласны?
— О семье он сказал правду. А вот отпускать ли? Велик риск. Не перевелись пока всяческие «спасители России»…
— Согласен. И все-таки нам его незачем держать. Мы и более опасных врагов отпускали. — Он, конечно же, имел в виду генерала Краснова, отпущенного Следственной комиссией под «честное слово» и бежавшего затем на Дон. У всех у них подспудно жила мысль, что они ошибаются, допуская снисхождение к врагам. Но слишком долго, должно быть, копили они в душе тоску по справедливости правосудия, чтобы тотчас после завоевания власти позволить себе ожесточиться. — Допросим его тщательно, — продолжал Козловский, — и, если окажется сговорчивым и даст полезные показания, пусть убирается. — Решать вам, Мечислав Юльевич.
К этому не привыкнешь. Что ни день — перемены, перемены, перемены. Вчера Наташа получила назначение на службу в банк. По нынешним временам она — специалист! Большевичка, служившая когда-то машинисткой в государственном банке, сегодня ценнее самого искушенного финансиста! Вчера также стало известно, что Следственная комиссия перемещается во дворец великого князя Николая Николаевича на Петровской набережной. Там же будет заседать и только что созданный Революционный трибунал. За Следственной комиссией сохраняется, правда, и пятьдесят шестая комната в Смольном. Здесь рядом ВРК, Совнарком, ЦИК, Владимир Ильич, Яков Михайлович, наркомы…
Петр Ананьевич объяснялся с Федуловым. Тому была поручена перевозка имущества и документов комиссии на Петровскую набережную, а дело не ладилось. Оба были взвинчены, голоса звучали, пожалуй, чересчур громко. Да и как было сохранить спокойствие, если не хватало телег, лошадей, возчиков?
Перед Петром Ананьевичем внезапно возник Трегубов. Обросший и помятый, он улучил минутку и сказал:
— Отпустили меня, Петр, пришел проститься.
— Знаю, что отпустили, — холодно отозвался Красиков. — Что намерен дальше делать? Искать Онипко или на Дон отправиться?