Страница 72 из 82
— Разумеется. Это ваше право.
— Я подумаю и напишу. У вас это дозволено? Утром следующего дня матрос Мешков передал Петру Ананьевичу письменный ответ генерала Матниковского. Объяснения Красиков читал вместе с Козловским и Алексеевским, бывшим матросом. Размашистым и весьма неразборчивым почерком были исписаны две страницы:
«Мое отношение к власти Народных Комиссаров таково: я считаю, что „фактическая“ власть сейчас у них и потому при управлении военным министерством должен с ней считаться. Однако, так как эта власть — только одной политической партии, то я считаю, что она должна быть признана Учредительным собранием, каковое, по мнению всех партий без исключения, одно компетентно в решении этого вопроса. Я лично считаю, что в вопросах снабжения армии, каковым я только и ведаю, должно и можно обойтись без вмешательства политики, и при таких именно условиях я и соглашался руководить военным ведомством. Но в последнее время я прихожу к заключению, что обойтись без политики даже в „деле снабжения“ ныне немыслимо. Я тут разумею не общую политику, а ведомственную, именно ту политическую реформу, по которой предложено перестроить нашу армию. Этой политике я не только не сочувствую, но прямо-таки не могу ее понять. И так как после 35-летней службы я, очевидно, уже ее не пойму, то для меня несомненно, что мне надо попросту уйти от этого дела, которое я мог бы вести только в „узкотехнических“ рамках. К этому же меня понуждает и вконец расстроенное здоровье, и совершенно истрепанные нервы. Я, конечно, моему преемнику готов всемерно помочь, чтобы от такой замены не пострадала армия.
«Откровенно! — подумал Петр Ананьевич. — Но мы-то как должны с ним поступить? Восторгаться его „генеральской щепетильностью“?» За те дни, пока ему пришлось общаться с Маниковским, Петр Ананьевич поверил в его добропорядочность и не сомневался, что генерал согласится служить народу. Письменное «объяснение» несколько смутило его. Он спросил у товарищей:
— Что скажете?
— Чего говорить? — Алексеевский отозвался первым. — Пропитан монархическим духом ваш генерал. Я б его припугнул расстрелом, чтоб мозги прояснились.
— А если не прояснятся? — улыбнулся Мечислав Юльевич.
— Не прояснятся? Будьте уверены, еще как! А ежели и дальше станет саботировать — к стенке! А что, церемониться с ними?!
— Понятно, — сказал Красиков. — А вы, Мечислав Юльевич?
— Видите ли, пока я не прочел эти его откровения, ваша точка зрения казалась мне правильной. А сейчас я засомневался. Так ли уж безвреден для нас этот генерал? Вы что думаете?
— Думаю, нет смысла держать его под арестом. Более того, почти уверен, что он будет работать на нас. Есть в этом генерале нечто крепкое, здоровое, в высшей степени…
— Ого! Это уже на защитительную речь похоже, — сдержанно усмехнулся Козловский. Он вообще был чрезвычайно скуп в проявлениях чувств. — Но ведь мы более не присяжные поверенные, а защитники революции. Нам, я полагаю, следует чаще к твердости своей апеллировать, чем к мягкосердечию. Вы не согласны?
— Защищать революцию, товарищ Козловский, мы обязаны с позиций справедливости. — Красиков назвал друга официально. Он делал это во всех случаях, когда товарищи оспаривали его точку зрения, как он считал, без достаточных оснований. — Ныне мы власть, сила. А справедливость по плечу только сильным. Чтобы наш спор не был праздным, скажу, что от своей позиции я не отступлюсь. Между прочим, у меня на сей счет был разговор с Владимиром Ильичем. Он придерживается той же точки зрения.
Освободить Маниковского из-под ареста, однако, было не так-то просто. Для этого требовалась санкция Совнаркома. Красикова пригласили на заседание правительства. Среди многих других в повестке дня был пункт о генерале Маниковском. Владимир Ильич на заседании отсутствовал, и это сразу навело Петра Ананьевича на мысль, что дело пойдет не так гладко, как ему представлялось. Но он решил твердо стоять на своем.
Заседание началось вечером. В зале горела одна большая электрическая лампочка. Ее света было недостаточно, и ораторы низко склонялись над бумагой, вглядываясь в свои записи. Едва ли не по каждому вопросу вспыхивали ожесточенные прения.
Один за другим решались вопросы: о продовольственном положении, перемирии, разного рода перестановках в аппарате Совнаркома, борьбе с саботажем… Присутствовали почти все наркомы и члены ВРК.
И вот председательствующий объявил выступление Красикова. Петр Ананьевич с некоторых пор обнаружил в себе странную перемену. Прежде, до революции, когда резкое или неосторожное слово могло повлечь за собой серьезные для него последствия, не замечал он в себе той нерешительности, какая сковывала его в последнее время едва ли не перед любым публичным выступлением. Это объяснялось, должно быть, тем, что тогда он рисковал только собой, а ныне от его слов более всего зависела судьба других людей. И даже здесь, на Совнаркоме, где многие товарищи знали его еще со времен «Искры», он испытал вначале чуждую его натуре робость. Впрочем, робость эта улетучилась, едва он почувствовал, что слушают его внимательно и заинтересованно.
Красиков обстоятельно рассказал о существе дела, сообщил о точке зрения комиссаров Следственной комиссии, о разговоре с Владимиром Ильичем. Затем подвел итог: он как комиссар Следственной комиссии считает целесообразным генерала Маниковского освободить.
Красикова поддержали Подвойский, Коллонтай и еще несколько товарищей. И тут попросил слова Троцкий. С присущим ему пафосом он стал говорить о потере бдительности «руководством Следственной комиссии». Он заявил, что резолюция товарища Красикова не разоблачает «замаскированной и выжидательной контрреволюционной тактики царского генерала» и Совнарком потому не должен ее принимать.
Еще со Второго съезда, когда Красикову пришлось впервые близко познакомиться с этим человеком и по ряду вопросов сразиться в равном тогда бою, в душе у него поселилось невытравимое предубеждение против Троцкого. Не нравилась ему в людях вообще чрезмерная самонадеянность. Ему-то не нравилась, а вот после его выступления большинство проголосовало против резолюции Красикова.
Глубокой ночью Петр Ананьевич вышел из Смольного вдохнуть свежего воздуха. Помня, как легко к нему пристает простуда, он плотно укутал шею шарфом, застегнул пальто на все пуговицы. Под ногами знакомо, по-сибирски, скрипел снег. На белое пространство перед зданием падал свет из окон Смольного.
«Нет, товарищ Троцкий, — мысленно произносил не высказанную вовремя речь Красиков. — Бдительным следует быть с врагом, а не с любым заподозренным. Никаких преследований без оговоренных законом оснований — вот что такое Советская власть, товарищ Троцкий. И уж будьте уверены, мы не устанем бороться именно за такую справедливость…»
Все это убедительно и прекрасно. А пока немолодой честный человек, способный приносить пользу армии пролетарского государства, томится в арестантской, втайне надеясь на освобождение.
Два дня спустя Красиков был вновь приглашен на заседание Совнаркома, и к двум его прежним должностям была присовокуплена третья — его назначили членом коллегии Наркомата юстиции. Через несколько дней, вручая Красикову удостоверение за своей подписью, Владимир Ильич осуждающе покачал головой:
— Как же это вы, Петр Ананьевич, генерала своего не отстояли?
— Да вот, Владимир Ильич…
— Не ожидал, не ожидал от вас мягкотелости.
Драться надо невзирая на лица. Но ничего, к этому вопросу мы еще вернемся.
Двадцать пятого ноября среди многочисленных пунктов повестки дня заседания Совнаркома опять фигурировало дело генерала Маниковского. Рукой Ленина было вписано: «Доклад Красикова». Однако дело отложилось. Решили дождаться возвращения из Ставки наркома Крыленко, верховного главнокомандующего, наиболее заинтересованного лица.
В эти дни Петр Ананьевич занимался главным образом генералом. Получил его послужной список, подшил к делу письменное поручительство сослуживцев Маниковского по Главному артуправлению, заново изучил его показания. И совершенно утвердился в собственной правоте.