Страница 46 из 82
— Я буду вовремя, господин барон.
— Не смею больше задерживать.
Литовский замок, тюрьма, где содержался Трегубов, находился около Мойки и Никольского канала. Именно сюда его самого препроводили в шестом году, когда он был схвачен с Еленой Дмитриевной на Английском проспекте в помещении Союза горных инженеров.
В том, что он подъехал к Литовскому замку на извозчике с пропуском за подписью председателя Судебной палаты и гербом Российской империи в правом верхнем углу и удостоверением присяжного поверенного, было нечто противоестественное. Он, большевик Красиков, — по эту сторону тюремного забора, а «энес» Трегубов — в застенке. Он двинулся не к полосатой черно-бело-оранжевой двери у тюремных ворот, а свернул к невысокому парапету у канала. Пошел дождь, и темная вода между отвесными гранитными стенами едва заметно пузырилась.
Михаилу предъявлено обвинение по статьям Уложения, предполагающим ссылку на поселение. Жандармский полковник ведет беспроигрышную игру: либо — доход финансовый, либо, на худой конец, — поощрение по службе.
Ссылка на поселение… Глупо. Глупее не придумаешь. Елена Дмитриевна и тифлисские большевики тоже сосланы царским судом в Сибирь. Быть, может, Михаилу полезно вкусить «милостивости» царского суда? Быть может, это несколько просветлило бы его разум? Но что в таком случае делать защитнику? Какую справедливость отстаивать?
Пальто промокло насквозь. Портфель блестел от воды, как лакированный. Петр Ананьевич пересек булыжную мостовую, постучал в окошко.
Тюремная канцелярия помещалась в небольшом деревянном строении, прилепившемся к кирпичному забору. Дежурный прапорщик, немолодой, с печатью усталого безразличия на лице, прослуживший в сем заведении, должно быть, многие годы, заглянул в бумаги, поднял сонные глаза на Красикова, и они вдруг словно бы ожили. И Петру Ананьевичу глаза эти показались знакомыми. «Неужели с шестого года здесь?» — подумал он.
Прапорщик еще пристальнее вгляделся в него и зычно крикнул:
— Павленков! Проводи в семнадцатую. Идите за солдатом, господин Красиков. — Он указал глазами на дверь во двор.
Минуту спустя Петр Ананьевич был уже в тюремном корпусе. По стенам коридора выстроились провалы дверей с отверстиями-глазками и написанными белой краской номерами. Красикова сопровождал надзиратель с ефрейторскими лычками на погонах.
И семь лет назад его в этом коридоре сопровождал надзиратель. Так же гулко разносился по зданию стук каблуков о цементный пол. Но тогда ему «тыкали» и подталкивали в спину. Сейчас надзиратель держится на почтительном расстоянии и даже как бы робеет перед ним. Он останавливается у приоткрытой двери с номером семнадцать.
— Побудьте в камере. Заключенного доставим в момент.
Вновь такой же каменный мешок, как тот, где его некоторое время продержали в шестом году. Словно бы придавленное сверху оконце с частой решеткой в глубокой нише под самым потолком, выкрашенные в серый цвет раковина и водопроводный кран в углу, тяжелая дверь с глазком на уровне человеческого лица. Не хватает лишь узких железных коек у стен да бочки-параши под окном. Зато имеются намертво прикрепленный к полу столик да два сросшихся с цементом стула.
Сквозь неплотно притворенную дверь проникают голоса и шаги — позабытые тюремные звуки. Вокруг медленно и лениво, как вода в Никольском канале, зажатая гранитными берегами, течет извечная жизнь узилища.
Красиков достал из портфеля досье по делу Трегубова — несколько листков записок и бумаги, полученные от Пешехонова, — положил на столик, закурил. В камеру вошел внушительного роста мужчина в жилете поверх белой рубашки тонкого шелка, с расстегнутым воротом. Жилет и поскрипывающие на ходу сапоги гармошкой делали его похожим на приказчика. Он вгляделся в защитника. Брови изумленно поднялись.
— Меня к адвокату привели, — улыбнулся он. — Так это ты?
— Я.
— Сюрприз, доложу тебе. Менее всего ожидал получить в защитники эсдека. Однако рад. Сюрприз! Мой защитник — Петр Красиков!
— Петр Ананьевич, — считая неуместным в этих стенах подобное воодушевление, поправил Красиков. — Действительно, трудно верить.
— Так здравствуйте же, господин присяжный поверенный! — Трегубов стал серьезным и, шагнув к столику, несмело протянул руку. — Или все таишь старые обиды?
— Здравствуй. — Пожимая руку, Красиков рассматривал вблизи лицо Михаила. Борода тронута сединой. От глаз лучиками разошлись морщины. — Старые обиды я давно забыл. Новые накопились. Но об этом — в другое время. Сегодня у нас иные заботы. Для начала такой вопрос. — Петр Ананьевич открыл досье. — Какие наброски статей у тебя нашли при обыске? О чем статьи?
— Да мелочь всякая. Для «Русского богатства» писал о выборах. По совету Алексея Васильевича отстаивал тезис, что через представителей своих в парламенте народ может повлиять на развитие…
— Это все?
— Да нет. Нашли еще черновик прокламации о Ленских событиях.
— Это существеннее. А с жандармом что?
— Да ничего особенного. Если бы не солдаты, худо бы ему пришлось. Хотя и так потрепал его чувствительно. Понять не могу, как меня угораздило. Не совладал с собой. Ты ведь меня знаешь.
Странной была беседа. Подзащитный обращался к нему на «ты», вспоминал об общих знакомых. Петру Ананьевичу никак не удавалось дать почувствовать Трегубову, что от их былой дружбы, кроме этого «ты», ничего не осталось.
— К тебе Зоя не приходила? — спросил Михаил. — Жена?
— Ты женат?
— Двое детей уж. Сын и дочь, — сказал Михаил горестно и поинтересовался: — Отец к тебе не заходил? Не удивляйся. Прикатил. Ушел мой старик от Гадалова, свое дело начал. Миллионное. И вот примчался чадо спасать. Уверен, что потрясет кубышкой — и сын вновь станет достойным членом общества. А ты удивлен, почему я не эсдек. Чем старше становлюсь, Петр, тем яснее понимаю: не революционер я.
— А статьи крамольные, прокламация о Ленском расстреле?
— Это иной разговор. Что до тех, кто рабочих расстреливает, то они и мои враги. Скажешь, у Гадалова и папаши трудиться — тоже не мед? Согласен. Рабочий — не хозяин. Однако у нас до расстрелов покуда не доходило. Стряслось бы что подобное, я и отца не пощадил бы. Не веришь? Что ж… Так родитель не бывал у тебя? Теперь жди, непременно явится…
В дверях стоял интеллигентного вида старик. Его можно было принять за врача или ученого, если бы не синий картуз на голове. Петр Ананьевич — он вел прием без Наташи, отсутствовавшей по случаю болезни отца, — узнал Гордея Захаровича Трегубова. И все же спросил:
— Вы ко мне?
— Если вы присяжный поверенный Красиков, то к вам.
Без шубы, в дорогом костюме, выдававшем в нем, впрочем, провинциала, узкоплечий, с худой морщинистой шеей, старик выглядел и вовсе ветхим. Он оценивающе оглядел кабинет, сказал:
— Небогато у вас, небогато. Сыну моему повиднее защитника найти следовало. Есть они в столице.
— Ко мне вы по делу?
— По делу, господин Красиков, по делу. Мое время дорого, и без дела мне разгуливать некогда. Скажите, сколько дать следует, чтобы Михаила из тюрьмы освободить?
— Что значит «следует»?
— Вы защитник, должны знать. Всем людям деньги нужны, бумажки вот эти. — Он запустил руку во внутренний карман, достал оттуда пачку сторублевок. — За то, что заточили Михаила, жалованье было получено, а чтобы освободить, мне платить надо. Я понимаю, не отказываюсь. Вот у полковника Невистова был. Деловой человек. Не вилял. Расстроился, правда. Опоздал я. Дело в суд ушло. Теперь платить поболее придется. Сумму назначил чувствительную. Мне денег не жалко. Не люблю, однако, в дураках оказываться. Тем более, что Михаилу по статье ничего страшного и быть не должно. Верно?
— Смотря как понимать.
— А вы, господин Красиков, не могли бы в суде поговорить с кем следует? Глупо полковнику платить, если он к делу касательства не имеет. Поговорите. Я заплачу сколько надо. И вас не обижу.
— От меня, Гордей Захарович, подобных услуг не требуйте. Я не полковник Невистов. Могу лишь один путь предложить — просить об освобождении Михаила под залог. Я напишу прошение, а платить вам придется. Под залог, надеюсь, его освободят.