Страница 44 из 82
— Господи, отчего не пара? — У нее замерло дыхание. — Мне лучшей пары не надо. Я уж и дома объявила, что останусь здесь.
Он стал объяснять ей, что в его жизни бывали времена не столь благополучные, как ныне, что и теперь в любой момент могут наступить самые огорчительные для нее перемены, что по этой причине много лет тому назад от него ушла жена с детьми, что его сыну почти столько же лет, сколько Наташе.
— Судите сами, имею ли я право?..
— Имеете, Петр Ананьевич, имеете. Я ведь знаю о вас больше, чем вы полагаете, и мне ничего не страшно…
— Не страшно? — переспросил он словно бы недовольно, а в действительности — она угадала по его глазам — благодарно. — Вот что, Наташа. Одевайтесь-ка, отвезу вас домой. Пройдет ночь, и утром вы сами не поверите, что такая блажь нашла.
Он по обыкновению проснулся рано. В домах на противоположной стороне Шпалерной не светилось еще ни одно окно. Все вроде бы было как всегда. И тем не менее внутри не переставала звучать какая-то бравурная мелодия. Он весь был наполнен словно бы беспричинной радостью, необъяснимым ликованием. Невозможно было оставаться неподвижным, была потребность что-то делать, каким-то образом освободиться от преизбытка энергии.
Он прошелся по коридору, напевая какую-то легкомысленную арию из оперетки, направился в кабинет, достал скрипку, стал играть «Серенаду» Брага. Играл и думал о Наташе. Она готова разделить с ним его судьбу, ее ничто не пугает: ни возраст его, ни вероятность лишений в будущем. Она любит его…
Им обоим от этого, должно быть, не уйти. Зачем же самообман? Зачем было напускать на себя вчера вечером эту стариковскую рассудочность, эту неуязвимость перед лицом жизни? Нужно быть самим собой.
Но ведь и юношеской опрометчивости он позволить себе не имеет права. Нет, нет, он вел себя с Наташей вполне разумно. И сегодня он встретит ее невозмутимо, словно ничего не произошло, словно накануне они расстались так, как расставались во все прежние вечера.
В девять он ей открыл и, когда увидел впившиеся в него испуганные глаза, почувствовал, как нелегко будет играть роль равнодушного хозяина.
Петр Ананьевич помог Наташе снять пальто и произнес голосом отчужденно-деловым:
— Вчера мы так и не открыли досье по делу Трегубова. Будьте добры, займитесь бумагами, оставленными Пешехоновым. А я справлюсь в Палате, не поступило ли туда дело.
Наташа послушно кивнула головой и занялась бумагами. Взяла скоросшиватель, развернула сверток с документами. Одни подшивала, другие откладывала в сторону. А Петр Ананьевич снял трубку, попросил соединить его с канцелярией Судебной палаты. Молодой голос какого-нибудь кандидата на судебную должность объявил, что дело Трегубова не пришло.
Он дал отбой и позвонил в жандармское управление. Письмоводитель попросил подождать у телефона, и минуту спустя в трубке зазвучал густой бас:
— Полковник Невистов слушает. С кем имею честь?
— Присяжный поверенный Красиков. Интересуюсь делом Трегубова. В каком оно положении? Скоро ли поступит в суд?
— Красиков? — Бас был словно бы удивлен. — Красиков? Не Петр ли Ананьевич? Вы? Да-с… Необыкновенная, доложу вам, встреча. Меня-то хотя бы помните? Девяносто четвертый год, ротмистр Невистов при полковнике Шмакове. Забыли?
— Простите, господин полковник. Я интересовался делом Трегубова. Не соблаговолите ли ответить на мои вопросы?
— Тэк-с, тэк-с… Находите неуместным… Тэк-с… Делом Трегубова интересуетесь? Позвольте спросить, на какой предмет?
— Извольте. Я принял на себя защиту Трегубова. Так скоро ли дело будет передано в суд?
— Как только закончим дознание. Честь имею. Днем позже позвонили из жандармского управления. Петр Ананьевич услышал бас жандармского полковника Невистова:
— Господин присяжный поверенный, нам стало известно, что у вас хранятся бумаги Трегубова об образовании, службе, семейном состоянии и прочие, каковые были оставлены вам господином Пешехоновым. Для завершения дознания нам необходимо их обозреть. В силу статьи триста семидесятой Устава прошу вас прибыть к нам с документами Трегубова. Жду в послеприсутственное время.
Петр Ананьевич открыл аккуратную небольшую книжицу «Устав уголовного судопроизводства», прочел статью триста семидесятую: «Если представится необходимость в получении бумаг, переданных присяжному поверенному с условием сохранить их в тайне, то следователь рассматривает их вместе с присяжным поверенным». Делать было нечего…
В парадном за массивной дверью стоял дежурный из нижних чинов. Громадного роста, с винтовкой, он едва заметно поворачивал голову в сторону входящего и провожал взглядом до самой канцелярии. Оказываясь здесь, человек с первого мгновенья чувствовал себя заподозренным и как бы просвеченным насквозь.
Письмоводитель, чересчур подвижный молодой человек в партикулярном платье, предложил господину присяжному поверенному подождать, а сам удалился развинченной походкой порочного отрока. У двери он оглянулся, по лицу его прошла судорога усмешки.
В появлении жандармского полковника Невистова тоже было свое значение. Неузнаваемо постаревший, столь грузный, что ему, должно быть, стоило усилий носить собственное тело, в синем мундире, едва сходящемся на животе, лакированных сапогах со шпорами, он проплыл мимо Красикова, даже не взглянув на него. На апоплексически-красном лице полковника с пепельно-серыми бакенбардами было выражение глубокой задумчивости. Ничего вокруг полковник не замечал. Внезапно он поднял голову и словно бы невзначай взглянул на Красикова. «Дело» тотчас было захлопнуто. Полковник вышел из-за перегородки, протянул Петру Ананьевичу руку.
— Вы, оказывается, уже здесь. — Невистов играл роль приятно удивленного человека. — Пунктуальны, господин Красиков!
— Я принес бумаги. — Петр Ананьевич погасил папиросу о дно пепельницы, уклонившись таким способом от рукопожатия, и спросил: — Угодно ли вам будет обозреть их сейчас?
— Угодно, милостивый государь, угодно. Пройдемте ко мне.
Они пошли по гулкому коридору с длинной цепью электрических лампочек под потолком. Жандарм — его как будто ничуть не обескуражило недружелюбие Красикова — любезно распахнул перед ним дверь своего кабинета. Петр Ананьевич тотчас узнал помещение, где два десятилетия тому назад его допрашивал полковник Шмаков. Здесь все было прежним. Лишь на месте портрета Александра III висело изображение Николая II, чья бородка очень проигрывала в сравнении с бородой прежнего императора.
Полковник Невистов грузно опустился в кресло за массивным столом, указал Красикову на стул. Заговорил:
— С трегубовским делом покончено. Можно хоть завтра передавать в Палату. Не завидую вам, Петр Ананьевич. Ох, не завидую!
— Это в каком же смысле?
— Да во всех, милостивый государь. Не угодно ли? — Полковник поставил на стол коробку сигар, проговорил расстроенно: — Недостает сил бросить.
Сердце стало пошаливать. Врачи настоятельно рекомендуют бросить. А вот не могу. Вам курение не вредит?
— Нет, на здоровье не жалуюсь.
— Весьма редкое явление по нынешним временам. И все же, позволю себе заметить, умеренность разумнее излишеств.
— Не заняться ли нам обозрением бумаг? — Петр Ананьевич положил на стол досье.
— Вы очень торопитесь?
— Я? Нет. Но ведь вы здесь не без дела сидите.
Полковник усмехнулся, взял досье. Дружелюбие жандарма таило в себе какой-то не улавливаемый пока расчет. Петр Ананьевич испытывал угнетающее чувство раздвоенности. Он сидел на том же месте, где когда-то отвечал на вопросы Шмакова. Но перед ним был другой жандармский полковник, всячески выказывавший расположенность к нему. Да и сам он тоже… Поддерживает легкий разговор, словно они с Невистовым не враги, а всего лишь процессуальные противники и противоборство их — не более чем разногласия защитника и следователя.
Полковник взглянул на него благосклонно:
— Петр Ананьевич, позвольте спросить, так сказать, неофициально, как это вы, такой видный в прошлом социал-демократ, и вдруг ведете такой… как бы вернее сказать… весьма благонадежный образ жизни: квартира из четырех комнат, молоденькая машинистка и прочее?