Страница 29 из 82
Петр Ананьевич переехал в Москву. Полицейские власти обнаруживали чрезвычайное усердие и здесь. Провал следовал за провалом. Северное бюро, куда входили большевики Бауман, Ленгник, Стасова, действовало в глубоком подполье. Сразу после приезда в бюро был кооптирован Красиков.
Он поселился сначала за Бутырской заставой, неподалеку от квартиры, где была явка. Чрезмерная предупредительность хозяина явочной квартиры, ветеринара, показалась подозрительной. Петр Ананьевич проследил за ним и обнаружил, что он встретился в трактире с неким господином. Наметанный глаз Красикова сразу угадал в нем переодетого жандарма.
Пришлось тотчас же съехать с квартиры и снять дачу в Петровско-Разумовском. К вечеру он вернулся к Бутырскому валу, надеясь предупредить товарищей об опасности. С шести до семи на явке должны были встретиться Стасова, Ленгник и Бауман. Елену Дмитриевну он увидел почти сразу — она ехала в пролетке. Красиков окликнул ее, сел рядом и приказал извозчику поворачивать обратно. Стасова недоуменно посмотрела на Петра Ананьевича, но ни спрашивать, ни возражать не стала.
Только в каком-то безлюдном переулке он рассказал Елене Дмитриевне о ветеринаре. Стасова даже руками всплеснула. Затем созналась, что и она заметила за собой слежку. Нужно было немедля предостеречь всех.
Они помчались на квартиры Баумана и Ленгника, но не застали ни того, ни другого. Поехали к Бутырскому валу. Зря прождали товарищей до позднего вечера. Зря, потому что Бауман и Ленгник были арестованы еще днем.
Узнали об этом Красиков и Стасова лишь на следующий день, в последний раз побывав на конспиративном совещании Северного бюро. На этом совещании было решено перенести бюро в Нижний.
Первой туда отправлялась Елена Дмитриевна. Ее провожал Красиков. Вдвоем они шли пешком к пригородной станции Вешняки, чтобы там захватить нижегородский поезд. Пустынные московские окраины походили на деревню. За деревянными заборами лаяли собаки, тускло светились оконца покосившихся домишек, во тьме громко переговаривались девушки и парни на посиделках, бренчала балалайка.
— Люди привыкают ко всему, — печально сказала Стасова. — Им бы выть от отчаяния, драться до крови, а они веселятся…
— Не сразу у народа глаза открываются, Елена Дмитриевна. У них не было, как у нас, домашних библиотек. Учиться же у жизни не так просто. Трудное и долгое это ученье.
— Понимаю. Все понимаю. Но очень уж не по себе становится от мысли, что товарищи в Таганке, а здесь веселятся…
— И мы с вами еще в тюрьму попадем. — Петр Ананьевич улыбнулся. — А люди будут жить как всегда. Может ли быть иначе?
— Не обращайте внимания на мои слова, — попросила Елена Дмитриевна. — Скверное настроение у меня.
Около полуночи Петр Ананьевич благополучно усадил Стасову на поезд. А дня три спустя узнал об аресте Елены Дмитриевны в пути. Теперь наступила его очередь. Необходимо было покинуть и Москву.
В Женеве он появился, как и двенадцать лет назад, с маленьким чемоданчиком и скрипкой в футляре. Щегольская наружность служила ему и ныне своего рода завесой.
Женевскую колонию большевиков он застал весьма многочисленной. Владимир Ильич с товарищами вели здесь все более ожесточавшуюся борьбу против меньшевиков. Но противник пока был удачливее: «Искра» стала меньшевистской, ЦК склонялся к примиренчеству.
Ленинцы провели совещание по выработке тактики во фракционной борьбе. В нем участвовали двадцать два человека. Они приняли написанное Владимиром Ильичем воззвание «К партии».
Сразу после совещания Красикова и Лядова ожидала нелегкая миссия — представлять большевистское крыло российской социал-демократии на конгрессе Второго Интернационала в Амстердаме. Они приехали на конгресс позже основной группы русских делегатов-меньшевиков. Появление в Амстердаме сторонников Ленина оказалось для меньшевистской публики столь же неожиданным, сколь и нежелательным. Меньшевистские вожди делали все возможное, чтобы не допустить ленинцев на конгресс, не позволить им во всеуслышание рассказать правду о русских партийных делах.
С Плехановым, главой делегации, большевики встретились за городом на международном митинге в честь конгресса. Георгий Валентинович говорил с трибуны. Речь его то и дело прерывалась аплодисментами. Публика восторженно принимала русских коллег, работающих в условиях жесточайших преследований царских властей.
Плеханов, растроганный овацией, был в превосходном расположении духа. Но едва он увидел Красикова и Лядова, как по лицу его прошла тень. В ответ на их приветствие он только сдержанно кивнул.
— Мы не дождались вашего ответа и приехали за ним сюда. — Лядов говорил хмуро. — Допустите вы нас в делегацию?
— Я? — Плеханов поднял брови. — Что до меня лично, то я, разумеется, ничего против не имею. Но ведь есть устав партии и устав конгресса. Их должно соблюдать. Так что при всем желании я ничем не могу помочь. Всуе законы писать, если их не соблюдать.
— Не находите ли вы, — вмешался Петр Ананьевич, — что ваша делегация составлена именно вопреки уставу? Совет не собирался, Ленина не пригласили, представителя ЦК не было…
— Вы что же, серьезно полагаете, — вскипел Плеханов, — что мы должны были вызывать представителя ЦК из России? Ленин же без второго представителя не мог выражать мнения ЦК.
— Ловко! Ленин без второго представителя ЦК не полномочен выражать его мнение, а Плеханов и Мартов без Ленина являют собой Совет партии! И вы еще говорите об уставе! Пустое дело ссылаться на устав, если вы сами с ним не считаетесь.
— Ленин требует, чтобы мы допустили вас как его заместителей. Таким образом вы собираетесь представлять здесь одного Ленина. Мы же представляем партию!
— До чего же коротка память у бывших сторонников большинства! — Красиков посмотрел на Лядова. — Они недавно именовали себя «большевиками», исходя из того, что противостоят меньшинству партии. Ныне для них большинство — это один Ленин.
— Прекратим этот праздный спор. Свое мнение я высказал, говорить больше не о чем. — Плеханов круто повернулся и отошел от них.
Оставалось добиваться своего права через Международное бюро. Благо, их знали многие видные социал-демократы. Лядова — по работе в Берлине, Красикова — по тому же Берлину, где у него был конфликт с германским правосудием, а также по Парижу, Брюсселю, Женеве. Однако все это не могло уравновесить их возможностей и влияния Плеханова, признанного вождя русских марксистов. И хотя французы-гедисты и немцы — Клара Цеткин, Роза Люксембург, Карл Каутский — обещали поддержку, уверенности в успехе не было.
Первым на разборе дела слово получил Лядов. Он в совершенстве владел немецким, и ему легче было давать объяснения. Мартын Николаевич перед выступлением очень волновался. Но стоило ему произнести первую фразу, как он успокоился и убедительно показал, чем вызвано непартийное поведение меньшевиков.
Затем слово взял Плеханов. Он был остроумен, блестящ и очень ловко укладывал большевиков на лопатки. Он убеждал, что «приближенные Ленина» болезненно мнительны, что в партии нет никаких принципиальных разногласий. Огромному большинству, мол, противостоит один Ленин и мизерная группка его личных друзей, недовольных положением в партии. Словом, поставил все с ног на голову. Хотя, сказал он, против товарищей Красикова и Лядова у него лично возражений нет, стоит ли идти на нарушение устава?
Как ни уверенно он держался, как ни искусно отвечал на вопросы, бюро высказалось за допуск большевистских делегатов. Русская секция вынуждена была подчиниться, о чем Красикову и Лядову сообщил Дан, пригрозив, однако, что их и Ленина поведение станет предметом разговора на Совете партии. Пустая угроза эта ничуть не испортила им настроения. Меньшевики потерпели фиаско.
О революции в России, о Кровавом воскресенье он узнал еще зимой в Париже. Ему захотелось плюнуть на фракционную заграничную борьбу, на нескончаемую полемику с меньшевиками и тотчас отправиться на родину. Но пока не выработана была тактика на текущий момент и не оформлена своя, большевистская, организация, ехать было преждевременно. Лишь в конце лета, после Третьего съезда, побывав с докладами о его решениях в заграничных социал-демократических колониях, он по совету Владимира Ильича отправился на родину.