Страница 33 из 34
— Не могу кривить душой, отец.
— Трудно тебе будет, — вздыхает отец, сожалея, что сын не понимает его.
— А легкой жизни я не хочу. Чем ползать, лучше не жить. Чьи это слова, отец?
— Мои, но ты забудь их.
— Нет. Прекратим, отец, этот разговор. Оставайся до конца каким ты был. Иначе ты разочаруешь меня, — пытался улыбнуться Мурад.
— Тебе, сын мой, я скажу о своей последней воле.
— Слушаю тебя, отец.
— Не торопи меня.
— Я позову людей, отец.
— Нет людей, все покинули меня. Да и не нужны они сейчас.
— Ты ни с кем не хочешь проститься?
— Не хочу!
— Почему же ты не молишься?
— Не хочу. Я тебя понимаю. Ты хочешь сказать, что вот Дингир-Дангарчу был коммунистом, а в конце… Поверь мне, сын мой, и для меня самого это было…
— Неожиданностью, хочешь сказать?
— Да.
— Нет, отец. Это больше, это похоже на предательство.
— Сурово судишь. Помню, ты мне говорил, что люди послушны, что они пойдут за мной… Я разуверился в этом. Я вынужден идти за людьми…
— Что ты хочешь сказать?
— Вот тебе моя последняя воля, сын мой: похорони меня там, на новом месте, пусть новое кладбище начнется с меня… со старика.
— Больше чем удивлен, — после долгой паузы произнес Мурад.
— Ну, что же ты скажешь? Тоже предательство?
— Не знаю. — И сын снова замолчал.
— А почему не спросишь, зачем я это делаю? Не надо, ибо все равно не поймешь. Может быть, я хочу исправить ошибку друга Дингир-Дангарчу. Могу я это сделать или нет?
В это самое время к больному Ашурали вошли старики аула, среди которых были Амирхан и Хромой Усман. Они поздоровались, молча пожали руку Мураду, приветствуя его приезд. Больной был приятно удивлен их появлением, ведь ему казалось, что все переехали, переселились и даже не попрощались с ним.
— Как хорошо вы сделали, друзья, что зашли именно сейчас! — сказал Ашурали.
— А знаешь, старик, что в ауле теперь только мы и остались?
— Все переехали?
— Все.
— А вы почему остались?
— А как же мы без тебя?
— Спасибо. Хотя и неправда это, но утешительно для меня. Завтра вечером вы похороните меня там, на новом месте, я уже сказал свою волю сыну, пусть с меня, со старика, начинается новое кладбище. Вы слушаете меня, почтенные люди Нового Чиркея?
— Ну что ты, Ашурали, кто об этом думает?.. — Старики смущенно переглянулись.
— Не надо лгать себе самому и другим. Вот битый час я разговариваю со своим сыном, хотя бы одним словом спросил он себя, чем же омрачены были мои последние дни… Ни слова. Почему я приветствую ваш приход, почтенные? А потому, что представляется мне возможность перед вами упрекнуть сына в том, что он ускорил мою смерть!
— Отец, что ты говоришь, отец?
— Вы согласны со мной, старики? Наступила тягостная пауза.
— Не стесняйтесь, скажите правду.
— Да, — тихо говорит Амирхан.
— Слышишь, Мурад, сын мой. Ты еще не понял или, понимая, делаешь вид? Ты знаешь, что твоего отца оскорбил человек твоих лет, что позволил он перед людьми поиздеваться надо мной? Ты знаешь? Прошу только правду…
— Знаю.
— Спасибо. А знаешь, что человек, оскорбивший отца, достоин смерти?
— Знаю.
— Так почему же ты явился ко мне раньше, чем слух о том, что ты спас честь отца?..
— Но это старые предрассудки, как это можно в наше время убить человека, отец, — сказал до глубины сердца пораженный Мурад.
— Спасибо, я это признание и хотел получить от тебя. Ты говоришь: «Как это можно в наше время убить человека?» Да, я с тобой согласен. Но знаешь ли ты, что своим поступком обрекаешь на мучительную смерть его, Хасрета, который, быть может, не менее достоин, чем ты?
— Не надо, отец, об этом.
— Нет, надо… Человек споткнулся, и, вместо того чтобы дать ему руку и помочь, ты толкаешь его в пропасть…
— Я люблю ее, отец!
— Нет уж. Вот тебе моя вторая воля: ты простишься со мной навсегда, но так же навсегда ты простись и с ней, оставь ее.
— Отец, это невозможно, отец, отступись. Это поздно, отец!
— Нет.
— Это жестоко, отец!
— Вы слышали, старики? Что вы скажете?
— Хасрету мы поможем, почтенный Ашурали.
— О чем это вы? Я говорю о моем сыне…
— Твой сын любит Султанат, почтенный Ашурали. И будет ладная семья.
— Вы так думаете?.. Сын мой, иди, оставь меня с почтенными. Прощай, дай пожму твою руку. Обними меня, только осторожно — могу рассыпаться… Вот так… Спасибо. Прощай, сын мой!
— Пожелай мне счастья, отец!
— Прощай!
— Прощай, отец!
И выбрался Мурад на веранду в странном, мучительном состоянии, еще не укладывалось в сознании то, что случилось, то, что должен сделать он, следуя воле отца. Это же невозможно! Как так, из-за каких-то предрассудков он должен отречься от самого дорогого в жизни?! Да это же его личное, и никого это не касается…
Глядит на Мурада суровый мир, суровая природа, породившая эти суровые законы. И самое тяжелое — быть одиноким среди людей. Что имел в виду отец? Не отталкивать людей, не показывать им своего превосходства, а быть другом. Но всем ведь одинаково не угодишь… Растерян Мурад, охвачен тревогой, мысли зажаты в тиски, но в глубине сознания рождалось нечто похожее на этот рассветный луч, прорезающий утренний сумрак, это чувство, похожее на зарево, рассеивающее все тяжкое, кажущееся невозможным.
Из всех времен суток в горах самое таинственное, поражающее воображение — наступление утра, предрассветный час. В эту пору вас охватывает какое-то необъяснимое волнение, желание разгадать тысячи неразгаданных тайн. Природа… Какая в ней чарующая непостижимость, даже в ее суровости нечто величественное и гордое, и, кажется, в каждой травинке есть твоя частица, и в каждом цветке, что, просыпаясь, стряхивает с себя капли росы, и в тумане, что, по склонам подбирая свой сизый шлейф, сжимается в ущелье, и в каждом муравье, что с утра суетится, полный забот… Великое чудо стать и быть частицей всего этого, частицей, обладающей разумом, стремящейся постичь эту тайну. Особенно это ощущаешь в горах Чика-Сизул-Меэр, где рождается новый человек, воздвигнувший эту гигантскую плотину и эту станцию солнца, рабочий человек, создавший здесь свое земное солнце, обуздавший силу горного потока.
Встает над горами Чика-Сизул-Меэр новый день, не похожий ни на какой другой день за все прошедшие годы и века. На фоне огромного, поднимающегося солнца стоит над плотиной человек, восхищенный деяниями рук своих, правнук пастуха, внук лудильщика и сын кузнеца. Да, этот человек рожден для того, чтобы стоять обеими ногами твердо и уверенно на земле с обращенным вдаль взором. Солнцем озарено лицо его, и похож он на памятник, на символ торжества человеческого разума. Вот он парусиновой рукавицей вытирает со лба пот. И глядит вокруг, будто хочет воскликнуть: «Горы и вершины, я приветствую вас, поклон вам. Вы прекрасны, но я явился сюда сделать вас еще более прекрасными!»
Стоит этот человек, как Прометей, — живое олицетворение нашего века, свободного духа, будто готовый шагпуть по невидимым дорожкам, сотканным из солнечных лучей, к своей мечте.
А небо над ним голубое, бездонное.
И большое, утреннее солнце, солнце весеннее, солнце приветливое в горах Чика-Сизул-Меэр, в горах, где рождается рукотворное солнце — Чиркейская ГЭС.
— Откуда ж я знала…
Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.
— Ну открой же, читай, что пишет наш сын! — не выдержала Рабият. — А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может нее быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!
«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь прошло тридцать с лишним лет!» — в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.