Избранные произведения

— А аул-то наш старый стоит, стоит, как немой укор нынешним горе-строителям, — выразил свои чувства Чантарай, отец Асият, правда, все время оглядываясь вокруг, нет ли поблизости его зятя, с которым частенько ему приходится цапаться. Несносный этот Мустафа, о, как Чантарай сожалеет, что выдал свою младшую дочь за него.

— Предки много знали, хоть и грамоте не учились…

— Ашурали говорил, и не раз, что предки возмутятся, и правда это, вот их возмущение великое. — Лесть Амирхана и Хромого Усмана все-таки нашла место в душе Ашурали; она, эта лесть, запрыгала, как солнечный зайчик на глади озера. Удивительное дело, раньше он отвергал всякое лицеприятство, считал самым низким в человеке качество хвалить другого прямо в лицо. А тут…

— Священная память предков на земле! — сказал он многозначительно.

Среди развалин ходили несколько человек, что-то рассматривали и изучали, записывая на бумагу. Старики не могли не узнать среди них председателя сельсовета Султанат. На ней был необычный наряд: все темное, и платье и платок.

— Печаль не может рядиться в светлые одежды, — одобрили старики. — Правильно одета наша Султанат.

И никто из них не узнал всего горя, что сжимало сейчас сердце их Султанат. Вчера нашла она Хасрета бесчувственно пьяным в дубовой роще. Положив голову на колени смуглой, с распущенными черными волосами и совсем еще молодой женщине, он безмятежно спал, как будто не было никаких тревог и волнений на этой грешной земле.

Да, это была Хамис, женщина с большими печальными глазами. В минуты страха она не прогнала его от себя, она как бы нашла в нем утешение своему тайному горю. Она согласилась уединиться с ним в этом хаосе, в этом страхе, что объял людей; ничего не говоря, пошла и взглядом повела его за собой. Позвала, не вымолвив ни единого слова, позвала желанием, тем самым языком, который понятен без слов. И в этой всеобщей беде она будто находила себе утешение, ей казалось, что это ее большое горе взорвалось на земле, причинив людям боль.

«Пусть рушится все!» — В ней говорило накопившееся зло, в ней говорила глубокая обида, оскорбленная душа, которая искала выхода из несчастья, из большого горя, она мстила, и месть ее была беспощадной к самой себе.

Султанат долго искала своего Хасрета и нашла, нашла таким, каким не хотела бы видеть его никогда в жизни. Лучше бы мертвым, чем таким, лучше бы с ножом по рукоять в груди… Султанат увидела их, увидела сначала ее, счастливую в своей победе, красивую, как ядовитая змея. Она нежно гладила его голову на своих коленях, ноги ее были обнажены, загорелые, упругие ноги, ворот платья небрежно раскрыт, обнажая загорелую грудь. И наклонилась она к нему, как кормящая мать, которой нет дела до грубых посторонних взоров. Ее черные растрепанные волосы спадали на глаза. Султанат увидела их и в ярости оскорбленного самолюбия прикусила руку; метнувшись в каком-то вихре отчаяния, упала, поползла прочь, прочь… Ползла долго, она никогда не думала, что на четвереньках можно так легко передвигаться, — бежала, ползла, царапая руки, колени: «Прочь, прочь!»

Землетрясение! Все разрушено, все пошло прахом!

…Люди, среди которых была Султанат, приближались к тому месту, где стояли старики, опершись на свои палки. На глазах у Султанат были слезы, слезы горя, отчаяния, края губ вздрагивали, глубокая, еле сдерживаемая боль отражалась на ее лице. Раньше никто не видел ее плачущей. Оставив комиссию, Султанат подошла к сельчанам и обратилась, как всегда, к Ашурали:

— Беда-то какая, отец… — Голос у нее сорвался, и она уткнулась головой в грудь ему. Старик ласково положил ей на плечо свою сухую руку.

— Да, несчастье это, доченька, большое несчастье, — сказал он. И от его слов Султанат вздрогнула, она посмотрела на старика, будто желая найти в его взгляде оправдание. Неужели он догадывается о ее сокровенном горе?

— Вот, сельсовет, не послушались вы нас… теперь не нравится? — как сквозь сон, слышит она чей-то голос.

— А что было бы, если б мы, поверив вам, как безмозглые бараны, переселились сюда?..

— Эй! — крикнул Ашурали. — Замолчите вы, и впрямь бараны безмозглые.

Отпрянула Султанат, будто ее ужалила ядовитая змея, она пошатнулась, оглядела стариков, в ее затуманенных слезами глазах двоились лица.

— Люди, вы что?.. Вы пришли сюда потешаться над горем?

— Ты, сельсовет, успокойся, они сочувствуют, — хотел смягчить слова друга Ашурали.

— Кто? Они? Нет! Да будет проклят тот, кто греет за пазухой злорадство, да будет проклят тот, кого не трогает сегодняшнее наше горе… Как вы смеете? Стыдно мне за вас, стыдно… — И Султанат заплакала навзрыд.

— Аул-то наш старый стоит, сакли стоят, так как же в наше время могли построить такие непрочные дома? Вы, сельсовет, зря упорствуете, зря.

— Сакли стоят… а эти пробоины, а рухнувшие стены, а ваш минарет? Стоят? — обернулась Султанат, вытирая глаза краем платка. — Вы же говорите, на все воля его, так чего же он не сберег свой храм, ваше святилище?..

— Не наше, давно не наше. Там уже давно колхозный склад, — заявил Хромой Усман.

— Замолчите! — крикнул Ашурали, размахивая над головой палкой.

— А здесь нет мечети, нет храма, может, и выстоял бы, — вставил Рабадан.

— Руины — вот что осталось от вашего Нового Чиркея! Надо быть, слепыми, чтоб не видеть всего этого; я не поверю, что это не заставит вас призадуматься, — сказал Амирхан.

— Радуетесь!.. Как вы смеете? Пусть этот город разрушен, но мы построим новый, совсем новый город! Слышите вы, построим, именно здесь, сметем руины и построим! — Лицо Султанат вдруг преобразилось, прояснилось.

— Не будет здесь ничего! — возразил Амирхан.

— Будет!

— Не будет, потому что, я сам слышал, ученые ошиблись, избрав это место!

— Будет, не торопитесь желаемое выдать за действительность! Будет здесь плотина, старики, будет здесь электростанция, будет море. Солнце будет сиять в «Гнезде Орла». Солнце! Слышите вы меня, старики!

— Посмотрим.

— Запомните мои слова, будет здесь кипеть новая жизнь! Новая, новая, новая! — повторяла неистово Султанат.

И гордая женщина, выразив этими уверенными словами весь свой гнев и ярость, которые давно просились наружу, верная тому, что сказала, сознающая, что правда на ее стороне, отошла от них и заспешила к членам комиссии, осматривавшей разрушения. Ее, видимо, спросили, что за люди и о чем был разговор, потому что все обернулись и посмотрели в сторону стариков. Ашурали понял это, и ему стало неловко, он, не потерявший еще власти над этими людьми, буркнул:

— Уйдемте отсюда! Плохо, когда язык опережает мысли!

Вдруг люди заметили, что исчезла река, да, да, та самая река, на которой начали воздвигать плотину. И тут же по туго натянутым проводам полетела эта весть в центр — весть тревожная, повергшая всех в недоумение:

— Исчезла река!

— Какая река?

— Сулак исчез. Сулак, понимаете!

— Куда исчез?

— Река не корова, река не теленок, поищите, где-нибудь найдете, волк ее не может съесть.

— Вы смеетесь! Как может исчезнуть река, да еще такая река! Могучий Сулак исчезнуть не может. Вы с ума сошли.

— Вапабай, вахарай, он не верит, э, не верит, э! — возмутился Мустафа. — Да я с тобой на человеческом языке говорю. Нет реки, нет Сулака! — И парторг положил трубку, встал из-за стола, пожимая в недоумении плечами. — Попробуй докажи им…

— Ничего, строители позвонят, и тогда-то они поверят! — замечает Султанат.

— Да, но и нам надо что-то делать. Я пойду соберу людей и пошлю их по руслу реки, может быть, обнаружат, ведь не может она исчезнуть без следа.

— Это опасно, — предостерегает Султанат, — а если она притаилась? Хитрая и жестокая, она на все способна… Бесстыжая… — заговорила Султанат, на мгновение представив себе женщину с распущенными волосами.

— Ты это о чем? — с недоумением спросил Мустафа.

— О реке, о чем же, — смутилась Султанат. — Дай я еще разок попытаюсь связаться.