Избранные произведения

— А это что еще за шум во дворе? — спрашивает Султанат у своего секретаря Абала Абдал-Урши — очень худого, низенького роста молодого человека. Она недавно хотела его отправить учетчиком на кутаны, договорилась было и с председателем колхоза, но секретарь ни в какую, взмолился: «Не гони меня в колхоз, оставь здесь, я готов хоть бесплатно работать, но только тут, Султанат». И она уступила. Но вместе с тем заинтересовалась, что же его удерживает, почему этот молодой человек, неженатый, хочет работать только здесь. И вскоре поняла. Эх, мужчины, мужчины, и почему только вас называют сильным полом? Султанат всегда вела себя в присутствии секретаря совершенно свободно, не обращая внимания на него, распускала, когда надо, и вновь сплетала косы, гляделась в зеркальце. Она иногда даже спрашивала у него, идет ли ей то или иное платье. И подобные вопросы окрыляли Абала Абдал-Урши. Он каким-то образом достал и хранит у себя ее фотографию. Как он хочет, желает, чтобы она была с ним совсем откровенна, не стеснялась его ни в чем. Только бы любоваться ею… «Бедный ты человечек, несчастный ты, Абала Абдал-Урши», — скажете вы ему. «Почему же? Нет. Я самый счастливый! Мне светит яркое солнце!» — воскликнет он.

— Это люди, товарищ Султанат! — отвечает секретарь, выглянув из окна во двор, готовый всегда исполнить любое ее желание. А вы прислушайтесь к сочетанию слов: «Товарищ Султанат!» А как он их произносит! Он не только к ней так обращается, но и к ее мужу: «Товарищ Хасрет». Он гордится им, ее мужем, радуется за него, всегда с любопытством рассматривает его, смотрит на его большие руки, которые имеют право обнимать ее, ласкать, гладить волосы, на губы, которыми он целует это солнце, — ведь он единственный на белом свете, кто имеет на это право. Правда, Абала Абдал-Урши бывает и недоволен им, когда тот является в контору навеселе, как говорят горцы, наладив нежные струны души на мелодию грубых желаний, приходит в контору к ней как к жене… Разве же можно? Он даже ревнует ее здесь к мужу. Там, дома, после работы пожалуйста, а здесь…

— Слышу, что люди, а что за люди? — Султанат отрывает глаза от бумаг и смотрит на секретаря, стоящего у окна.

— Старики и дети, дети и старики.

— А что им-то нужно? — спрашивает Султанат и направляется к выходу на веранду.

Объединенные одними мыслями, одним порывом, почтенные чиркейцы вошли во двор сельсовета. Двор широкий, вдоль стен — скамеечки. Все основные сельские сборы проходят здесь. Пришельцы были решительны и хотели раз и навсегда положить конец всякого рода хабарам, неприятным слухам. Все шумели, говорили, перебивая друг друга. И вот на балкон вышла Султанат. На ее спокойном лице тихая, светлая улыбка. И это простодушие придавало ее красоте неповторимый оттенок.

— Эх, что за женщина, — потирает руки Мухтадир. — Ведь есть, возможно, в ауле и покрасивее, но так подчеркнуть в себе все прелести.

— Друг мой любезный, ты опоздал ровно на семьдесят лет.

— Как это опоздал на семьдесят лет?

— Очень просто. Не надо было родиться так рано.

С ее появлением на балконе шум прекратился, притихли все, даже дети.

— Что случилось, уважаемые отцы? — обратилась Султанат к собравшимся, она старалась быть с ними особенно почтительной и ласковой.

— Ответ перед нами будешь держать, — выходит вперед Ашурали, думая, только бы не опозориться перед ней, как тот атаман, что хотел лихо выхватить из ножен саблю, да в руке оказался только эфес без лезвия.

— А я-то думала, весть мне принесли о том, что отары вернулись с чабанами, — иронически заметила Султанат. «Какой нежный, мягкий голос, напоминающий шорох тополиных макушек в лунную ночь», — подумал, прислушиваясь к ее речи, Мухтадир.

Султанат продолжала:

— Ну что же, ответ так ответ. Вы подниметесь ко мне или мне сойти к вам, уважаемые?

— Сойти, сойти… скажите, чтоб сошла, — повторил Мухтадир.

— Сходи к нам! Сюда… — И старики усаживаются, кто на скамейку, кто на каменные выступы, кто на бревно, на то самое кривое бревно в три обхвата, которое не нашло применения в строительстве, привезенное в аул из ущелья Каракан упряжкой из двенадцати быков. Из этого бревна вышел бы хороший желоб для водопоя скота или лодка для индейцев.

— Эй, ты… ты о чем шепчешь? При чем тут индейцы, лодка, скот, бревно? Ты туда смотри, туда. Но притворяйся слепым, — толкает соседа Мухтадир.

В просветах перил мелькало светло-голубое платье до колен, ох, эти коленки, с чем их сравнить, нет сравнения. Разве только с мраморными колоннами у райских ворот. А ты бывал там? Нет. Ты видел эти колонны? Не видел. Почему же сравниваешь ее ноги с невиденным? Потому что виденное все меркнет перед ними. Султанат в теплые дни не носит платка, косы у нее толстые, длинные, зачем же их прятать от солнца; в золотых подвесках, от которых тени на шее, прыгают солнечные зайчики. Вот она небрежно придержала край платья, чтоб ветер-озорник ненароком не поднял его, и стала осторожно спускаться с лестницы. Из почтительности некоторые отвернулись, потупили взор.

— Какие ноги, — не вытерпел Мухтадир. — Клянусь, ее мать родила на лесной опушке в лунную ночь, а может быть, на широком альпийском лугу, подперев небо ногами.

— Ты что бормочешь?

— Эх ты, чучело, луженая твоя башка. Ты же слепой, если не умеешь восхищаться прекрасным!

— А ты зрячий чурбан. Тут вопрос стоит: быть или не быть нашему аулу, а он, видите ли, о лунной ночи.

— Не о лунной ночи, а о ней.

— Подумаешь, ну и что из того, что у нее груди пышные и тугие…

— А какая прозрачная кожа, ей-ей, не нужен рентген. И вряд ли какой художник сможет подобрать краски, чтоб передать этот божественный цвет.

— Да что ты в ней нашел? Жена моего соседа куда красивее. Ну что в ней? Толстые бедра, большие груди.

— Ах, ты уже заметил все эти прелести, вот не думал…

Султанат спустилась на самую нижнюю ступеньку. От смущения немного зарделась, щеки стали более румяны, чем обычно, что не мог не заметить с балкона секретарь Абала Абдал-Урши. И в это время подбегает к ней грязный мальчуган и говорит:

— Сельсовет Султанат, дальше не идите, они хотят тебя расколошматить, я сам слышал, так они и сказали: расколошматить, как бычью шкуру.

Это услышал Абала Абдал-Урши и вмиг оказался впереди председателя, встал с воинственным видом: «Никто не посмеет и пальцем ее тронуть». Она спокойно, положив руку на плечо своему секретарю, отстранила его и, ласково улыбнувшись, обратилась ко всем:

— К какому же ответу вы призываете меня, почтенные?

— Мы хотели спросить у тебя, сельсовет, — заговорил Ашурали, немного выйдя вперед.

— Спрашивай, почтенный Ашурали из рода Каттаган, — проговорила Султанат, обнажая ряд жемчужных зубов.

— Правда это? — спрашивает Ашурали, теребя бороду.

— Что? — Засветились нежным светом ее добрые, щедрые глаза.

— То, что услышали наши уши, что по аулу несется ветром горячим, холодной змеей заползает в душу, то, от чего нам стыдно перед памятью предков: говорят, что хотят нас затопить, что над нами… — Ашурали ткнул палкой в небо, — будет море.

— Да, уважаемые, это правда, — услышали все, к немалому своему огорчению, и сказала она это без всяких утаек, откровенно.

— II что нас переселят…

— Тоже правда.

— Что построят плотину.

— Правда.

— И это все окажется под водой? — развел он руки.

— Да, — ответила Султанат.

— Стало быть, все это правда, — глубоко разочарованным голосом говорит Ашурали и оглядывает всех непримиримым взглядом из-под бровей. Он хотел еще что-то сказать, став спиной к Султанат, но потом махнул рукой: «Пошли отсюда, люди!» — и направился к настежь открытым дощатым воротам, поняв, что напрасно обольщал себя надеждой, будто все это пустые сплетни.

За ним последовали остальные, недоумевая и теряясь в догадках, почему вдруг старик Ашурали так круто прервал разговор. Одно было несомненно, что он никак не ожидал категорических ответов от сельсовета и понял, что самое лучшее после этого бесплодного разговора в другом месте поразмыслить, как быть дальше.