Страница 95 из 185
— А у меня мать умерла! — громко выкрикнул У Юньюй.
— У кого это мать умерла? Ну-ка встань. — У Юньюй спокойно поднялся. — Выйди сюда, дай посмотреть на тебя.
В маслянистой, как змеиная кожа, шапочке, в которой он ходил круглый год, прикрывая проплешины, и которую, говорят, не снимал даже на ночь, даже купаясь в реке, У Юньюй молодцевато подошёл к кафедре.
— Как тебя зовут? — мягко улыбнулась учительница. У Юньюй с героическим видом назвался. — Меня, — обратилась она ко всему классу, — зовут Цзи Цюнчжи. Я сызмальства осталась без родителей и до семи лет обитала на куче мусора. Потом прибилась к бродячему цирку и какого только хулиганья и отребья в этих странствиях не повидала. Научилась выполнять трюки на велосипеде, ходить по канату, глотать мечи, дышать огнём, потом стала дрессировать животных — сначала собак, потом обезьян. Дошло дело и до медведей, а в конце концов и до тигров. Собаки у меня прыгали через обруч, обезьянки лазали по шесту, медведи катались на велосипеде, а тигры перекатывались через себя. В семнадцать лет я вступила в ряды революционной армии, сражалась, обагряя меч кровью врагов. В двадцать меня послали в Восточно-Китайскую военную академию, где меня обучили спортивным играм, рисованию, пению и танцам. В двадцать пять я вышла замуж за Ма Шэнли, начальника разведки в службе безопасности, знатока боевых искусств, с которым могу драться на равных. Думаете, заливаю? — Подняв руку, она чуть поправила короткую стрижку. Пышущее здоровьем, смуглое лицо настоящего революционера, полные жизни, гордо выпирающие груди. По-боевому вздёрнутый нос, тонкие, волевые губы и белые, как известь, зубы. — Я, Цзи Цюнчжи, даже тигров не боюсь, — произнесла она сухим, как древесный пепел, голосом, презрительно глядя на У Юньюя. — Думаешь, тебя испугаюсь? — Говоря эти полные презрения слова, она ловко просунула кончик длинной указки под край его змеиной шапочки и быстрым движением, будто снимая блин со сковородки, сдёрнула её. И всё это за какую-то секунду.
У Юньюй обхватил руками голову, она теперь походила на гнилую картофелину. Заносчивость бесследно исчезла, и на лице у него появилось глупое-преглупое выражение. Всё так же держась за голову, он взглянул вверх в поисках предмета, скрывавшего это безобразие. А шапочка весело крутилась в воздухе на высоко поднятой указке, которая повиновалась ловким движениям учительницы. Крутила она её так мастерски, так чарующе, что у самого У Юньюя от этого представления дух захватило. Одно движение — и шапочка взлетает вверх, и тут же опять на кончике указки и вертится, вертится… Я был просто поражён. Она послала шапочку в воздух ещё раз. А когда та, вращаясь, стала снижаться, сделала неуловимое движение указкой, и этот уродливый, распространяющий мерзкую вонь предмет лёг прямо под ноги у Юньюю.
— Подними свою дрянную шапчонку и вали на своё место, — с отвращением скомандовала Цзи Цюнчжи. — Я соли больше съела, чем ты лапши, мостов больше перешла, чем ты исходил дорог. — Она опять взяла со стола стрелу. — Ты, да-да, ты! — пронзила она ледяным взглядом одного из учеников, Дин Цзиньгоу. — Неси сюда лук! — Тот вскочил и, подойдя к кафедре, послушно положил лук. — Ступай на место! — последовал приказ. Взяв в руки лук, она натянула его. — Бамбук слишком мягок, да и тетива не годится! — заключила она. — Тетиву из коровьих сухожилий делать надо. — Наладив стрелу на тетиву из конского волоса, она легонько натянула её и прицелилась в голову Дин Цзиньгоу. Тот нырнул под стол. В струящемся из окна свете с жужжанием летала муха. Цзи Цюнчжи тщательно прицелилась, тетива загудела, и сражённая муха упала на пол. — Ещё доказательства нужны? — вопросила она. В классе стояла мёртвая тишина. Она мило улыбнулась, и на подбородке обозначилась очаровательная ямочка. — Ну а теперь начнём урок. Сначала прочитаем вслух слова песни:
Старый уклад с мрачным колодцем сравню, сухим и бездонным,
в нём мы — угнетённый народ, а женщин бесправней нет.
Новое общество с солнцем сравню, благодатным, дарящим,
несёт для всего народа, для женщин свободы свет.
Глава 31
На уроке Цзи Цюнчжи я превзошёл всех прекрасной памятью и музыкальным дарованием. Но не успел я допеть «Песнь освобождению женщины» до слов «женщин бесправней нет», как раздался голос матушки. Она стояла под окном с завёрнутой в белое полотенце бутылочкой козьего молока и раз за разом негромко звала:
— Цзиньтун, иди молоко пить! Цзиньтун, молоко!
Матушкин зов и запах молока мешали сосредоточиться, но спеть к концу урока все слова и сделать это чётко и правильно смог лишь я один и единственный из сорока учеников Цзи Цюнчжи удостоился её щедрой похвалы. Она спросила, как меня зовут, попросила ещё раз встать и спеть. Как только она объявила, что урок окончен, в окне тут же появилась матушка со своей бутылочкой. Я не знал, как быть, а матушка сказала:
— Пей быстрее, сынок! Какой ты молодец, мама так рада за тебя!
В классе раздался приглушённый смех.
— Бери, деточка, что тут такого? — удивилась она.
Обдав нас свежестью зубного порошка, подошла Цзи Цюнчжи. Она совсем неофициально оперлась на указку и приветливо обратилась к стоявшей под окном матушке:
— А, это вы, почтенная тётушка! Впредь во время урока, пожалуйста, не мешайте.
От звука её голоса матушка замерла, а потом почтительно затарахтела, напряжённо вглядываясь в полумрак класса:
— Он у меня единственный сын, учительница, а хвороба эта сызмальства, ничего есть не может. Маленьким на одном моем молоке держался, теперь вот козьим спасается. В полдень надоила мало, так не наелся, боюсь, до вечера не дотянет…
Цзи Цюнчжи улыбнулась мне:
— Бери давай, а то мать держит и держит. — Я взял бутылочку, щёки горели. — Но это не дело, — обратилась Цзи Цюнчжи к матушке. — Надо заставлять его есть всё. А вырастет, пойдёт в школу средней ступени, в университет, так и будет, что ли, козу за собой таскать? — Она, наверное, представила, как высоченный ученик входит в класс, волоча за собой козу, потому что рассмеялась — беззлобно и открыто. — Сколько же ему лет? — воскликнула она.
— Тринадцать, в год Кролика родился, — сказала матушка. — Я тоже ужасно переживаю, но воротит его от всего. Да ещё живот болит так, что аж пот прошибает, даже страшно становится…
— Ну хватит, мама! — недовольно вмешался я. — Не рассказывай! Не буду пить! — И сунул бутылочку обратно в окно.
— Не надо так, Шангуань, — потрепала меня по уху Цзи Цюнчжи. — От этой твоей привычки избавляться надо. Пей лучше. — Обернувшись, я взглянул в её посверкивающие в полумраке глаза и преисполнился великого стыда. — Запомните все: не следует смеяться над слабостями других, — добавила она и вышла из класса.
Отвернувшись к стене, я в два счёта опорожнил бутылочку и вернул её матушке:
— Мама, больше не приходи.
На перемене бузотёры У Юньюй и Дин Цзиньгоу сидели на своих скамейках тише воды ниже травы. Толстяк Фан Шучжай забрался на парту, снял пояс и затянул на балке, изображая, что вешается, и визгливым вдовьим голосом запричитал:
— Эр Гоу, Эр Гоу, как ты жесток! На запад ушёл, разведя рукава, — как ты мог! Оставил рабу свою, бросил свой дом, все ночи ей мёрзнуть на ложе пустом. Всё сердце червём источила мне грусть, уж лучше к Источнику[134] тоже вернусь…
Он всё причитал и причитал, и в конце концов на его пухлых поросячьих щёчках на самом деле появились полоски слёз, а в рот полились сопли в два ручья.
— Нет мне жизни, — взвыл он, встав на цыпочки и просунув голову в петлю. — Нет мне жизни! — снова возопил он, взявшись обеими руками за петлю и подпрыгнув; потом подпрыгнул ещё раз с криком «Пожил довольно!». По классу прокатился какой-то странный смешок. У Юньюй, который весь ещё кипел от пережитого унижения, опёрся двумя руками и, как жеребец, лягнул ногами парту, на которой стоял Фан Шучжай. Парта опрокинулась, и тело толстяка вдруг повисло в воздухе. Он пронзительно заверещал, вцепившись руками в петлю и отчаянно болтая короткими толстыми ножками. Движения становились всё медленнее, лицо побагровело, на губах выступила пена, и он замычал в предсмертных судорогах.
134
Имеется в виду Жёлтый источник, страна мёртвых.