Страница 173 из 185
В начале лета следующего года восемь лет не рожавшая Шангуань Лу родила седьмую дочку — Цюди. Урождённая Люй, которая возлагала на эту беременность большие надежды, впала в крайнее отчаяние. Пошатываясь, она ушла в свою комнату, открыла сундук, достала бутылку вина, которую хранила много лет, и, залив своё горе, громко заголосила. Шангуань Лу тоже была совершенно подавлена и с отвращением смотрела на сморщенное личико новорождённой, причитая про себя: «Правитель небесный, ну почему ты поскупился? Потратил бы ещё чуток глины, и мой ребёнок был бы мальчиком…»
А затем в дом влетел Шангуань Шоуси и, отдёрнув рваную тряпку, отпрянул. Оправившись, он первым делом схватил стоявший за дверью валёк и опустил его на голову жены. На стену брызнула кровь, а обезумевший от ярости коротышка, сопя, выбежал во двор, ухватил клещами раскалённый кусок железа из горна и прижёг ей между ног. Закружился желтоватый дымок, и комната наполнилась отвратительным запахом палёных волос и горелой плоти. С истошным воплем матушка скатилась с кана и, скорчившись, задёргалась на полу.
Узнав, как обошлись с Сюаньэр, Юй Большая Лапа схватил охотничье ружьё и помчался к дому Шангуаней. Ворвавшись в ворота, он ни слова не говоря наставил его в могучую грудь урождённой Люй и спустил курок. Но той помирать, видно, было не время, и ружьё дало осечку. Пока Большая Лапа перезаряжал его, Люй уже вбежала в дом и заперла дверь. Вне себя от ярости, Юй пальнул по двери. Раздался страшный грохот, и сотни картечин пробили в двери дыру размером с чашку. Изнутри донёсся испуганный вопль урождённой Люй.
Тяжело дыша и раскачиваясь всем своим громадным телом, как медведь, Большая Лапа принялся молча колотить в дверь прикладом. Сбившись вместе в восточной пристройке, на происходящее во дворе смотрели перепуганные девочки.
Шангуани, отец и сын, — один с молотом, другой с кузнечными клещами — бочком подбирались к Большой Лапе. Шоуси выскочил вперёд и ткнул его клещами в спину. Юй взревел и обернулся. Шоуси отбросил клещи и хотел было дать стрекача, но ноги словно одеревенели, и он застыл с вымученной улыбочкой на лице.
— Убью, сволочь! — рыкнул Большая Лапа и, взмахнув ружьём, свалил Шоуси на землю. Удар был такой силы, что ружьё разломилось пополам.
Тут подоспел Фулу с молотом. Нацелил было на Юя, но промахнулся, а от тяжести молота потерял равновесие. Большая Лапа шарахнул его по плечу, и отец грохнулся рядом с сыном.
Большая Лапа принялся охаживать их по очереди ногами. Чтобы пнуть побольнее, он постоянно подпрыгивал. Девчушки не сводили с него глаз: ведь этот дедушка устроил такое забавное представление. Отец с сыном катались по земле, корчась от боли. Поначалу они вопили один громче другого, но вскоре затихли окончательно. Шоуси выставил задницу, как подраненная жаба, и стал было подниматься на четвереньки, но от пинка Юя кувырком полетел на землю. Большая Лапа схватился за ручку огромного шангуаневского молота и занёс его над головой Шоуси:
— Сейчас всю тыкву тебе разнесу, сучье племя!
В этот критический момент дверь отворилась и нетвёрдыми шагами вышла матушка.
— Дядюшка, дядюшка, это наши семейные дела, — взмолилась она. — Не надо тебе вмешиваться…
Отбросив молот, Юй Большая Лапа с болью смотрел на стоявшую перед ним племянницу, напоминавшую теперь высохшее деревце.
— Сюаньэр… — поражённый, вымолвил он. — Сколько же ты выстрадала!..
— Дом семьи Юй я покинула, теперь я член семьи Шангуань, — сказала матушка. — Так что умру я или нет, вас уже не касается…
После переполоха, устроенного Юем Большая Лапа, спеси у Шангуаней поубавилось. Да и урождённая Люй стала относиться к невестке получше. Побывавший на волосок от смерти Шоуси тоже испытывал некую признательность к жене и уже не проявлял прежней жестокости.
Обожжённое место у матушки стало гноиться, распространяя омерзительный запах. Она уверилась, что ей уже недолго осталось мучиться в этом мире, и перебралась в западную пристройку.
Однажды на рассвете её пробудил ото сна звон церковного колокола. Она слышала его каждый день, но сейчас он почему-то особенно тронул её душу. Тягучие завораживающие звуки, летевшие из его медного чрева, взволновали её, сердце ожило, затрепетало. «Почему я раньше не замечала этих звуков? Что было для них помехой?» Она погрузилась в размышления, понемногу забыв о терзавшей её боли, и очнулась, лишь когда в тело впились несколько забравшихся на неё крыс. Старый мул, часть приданого из тётушкиного дома, глядел на неё участливым, по-стариковски грустным взглядом, который служил ей утешением, даже ободрял.
Опираясь на посох и волоча свою гниющую плоть, матушка маленькими шажками, словно одолевая тернистую дорогу в рай, вошла в ворота церкви.
Было воскресенье, пастор Мюррей, стоя за пыльной кафедрой с Библией в руках, зачитывал перед дюжиной старушек отрывок из Евангелия от Матфея: «По обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого. Иосиф же муж Её, будучи праведен и не желая огласить Её, хотел тайно отпустить Её. Но когда он помыслил это, — се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в ней есть от Духа Святого; родит же Она сына, и наречёшь Ему имя: Иисус; ибо Он спасёт людей своих от грехов их».[279]
Матушка слушала, и на грудь её капали слёзы. Отбросив посох, она опустилась на колени перед распятым на металлическом кресте Иисусом. Подняв голову к застывшему лицу из высохшего и потрескавшегося жужуба, она выдавила:
— Опоздала я, Господине спускавшие с неё глаз старушки зажимали носы из-за исходящего от неё дурного запаха.
Положив Библию, пастор Мюррей сошёл с кафедры и поднял Сюаньэр. В ласковых голубых глазах стояли прозрачные слёзы:
— Я так долго ждал тебя, сестра моя.
В начале лета тридцать восьмого года в густой рощице софоры в пустынном уголке Шалянцзы пастор Мюррей благоговейно стоял на коленях перед матушкой, которая только что оправилась от ожога, и дрожащими красными ручищами легонько поглаживал её. Его влажные губы подрагивали, голубизна глаз его сливалась воедино с синевой неба дунбэйского Гаоми, и он прерывисто шептал:
— Сестра моя… Возлюбленная моя… Голубица моя… Прекраснейшая из женщин… «Округление бёдр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника… Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино… Чрево твоё — ворох пшеницы, обставленный лилиями… Два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны… Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти… Запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои, как отличное вино… Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностию…»[280]
От этих восхвалений Мюррея, от нежных, заботливых прикосновений матушке казалось, что она взлетает, как гусиное пёрышко, и плывёт в бескрайней лазури небес Гаоми, плывёт в лазури глаз пастора, а еле уловимый аромат красных и белых цветков софоры накатывается ревущим прибоем. Когда чрево пронзило, как стрелой, прохладное семя, из глаз у неё брызнули слёзы благодарности. И оба они, израненные душой, но влекомые друг к другу, задыхаясь от переполнявших их чувств, воскликнули:
— Эммануил! Эммануил…
Аллилуйя! Аллилуйя…
Аминь! Аминь!
А… минь…
ГЛАВЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В БОЛЕЕ РАННИЕ ИЗДАНИЯ
1
Эх, восьмая сестрёнка, восьмая сестрёнка, душа ноет, когда вспоминаю о тебе, и слёзы неудержимо льются из глаз. Ты самый родной мне человек, красивая, как луговая травка дунбэйского Гаоми, — разве кто сравнится с тобой? Но я пренебрегал тобой. Как нечто лишнее, ты всегда тихо сидела в углу. Лишь когда тебя не стало, я понял, как ты дорога мне, и наговорил кучу всякой ерунды, помянув тебя. Волосы у тебя были мягкие, как шёлк, хотя и кишели вшами. Твои глаза, хоть и незрячие, подобны хрусталю, а губы — два алых петушиных гребешка. Твои грудки будто яшмовые копытца рыжего жеребёнка. Оберегая матушку от неприятностей, ты не стала топиться в чане с водой. Свести счёты с жизнью дома означало испортить репутацию семьи, и ты бросилась в реку. Силы небесные, репутация семьи Шангуань!.. Говорят же: «Нищим стал — беднее уже некуда; от того, что вшей прибавится, сильнее чесаться не будешь», — так что какая разница, в чане топиться или в реке. Ты на ощупь выходишь из ворот дома — в эти ворота входили и уходили неустрашимые герои, в эти ворота входили и уходили негодяи, не ведающие стыда, — они уже обветшали до крайности, эта ворота. С них доносятся до тебя голоса ласточек, ты принимаешь их щебет за приветствие и будто видишь глазурь их пёрышков и мелькание крыльев. «Ласточки, ласточки, маленькие ласточки, я на речку — летите со мной!» И вот уже у тебя над головой тревожно порхает целая стайка.
279
Мф. 1:18–21.
280
Песн. 7: 2–4, 7-10.