Страница 138 из 185
Пункт приёмки утиля занимал большой участок земли, огороженный гипсокартоном. Всё там было рассортировано: Великой китайской стеной тянулись, сколь хватало глаз, сложенные друг на друга бутылки, посверкивала лучиками во все стороны гора битого стекла, громоздились старые автомобильные покрышки, высилась огромная куча пластика, а из груды металлолома торчала большущая гаубица без колёс. Среди всего этого, замотав рты полотенцами, деловито, как муравьи, сновали рабочие. Одни катили покрышки, другие сортировали металлический лом, третьи грузили утиль на машины, четвёртые были заняты на разгрузке. В углу ограды на стальной цепи от старого водяного колеса сидел большой чёрный лохматый пёс. Псина, пожалуй, посвирепее лагерных метисов, и намного. Шерсть блестит, будто вощёная. Перед носом — целый жареный цыплёнок и надкусанная свиная ножка. Охранник на воротах — растрёпанные, как собачья шерсть, волосы, слезящиеся глаза, морщинистое лицо — при ближайшем рассмотрении очень походил на бывшего командира военного отряда даланьской коммуны. Во дворе печь с трубой из листового железа — для переплавки пластика. Из трубы валил чёрный дым со странным запахом, и по земле головками камышей катались слипшиеся комки сажи. У весов толпились сдатчики, оживлённо споря с пожилым весовщиком. В нём Цзиньтун признал Луань Пина, бывшего продавца даланьского кооператива. Во двор въехал седовласый мужчина на трёхколёсном велосипеде с тележкой. Да это же Лю Дагуань, бывший начальник почты и телеграфа! Такой раньше солидный был, а теперь у Одногрудой Цзинь столовой заведует. Цзиньтун робел всё больше и больше. Какое у неё хозяйство, какой бизнес! Торговля вдет вовсю, настоящим капиталистом сделалась. Он оторопело стоял посреди двора, раздумывая — а туда ли попал? Тут распахнулось одно из больших окон немудрёного двухэтажного домика, и из него высунулась сама хозяйка в розовом банном халатике:
— Сюда поднимайся, сынок мой названый! — Ничуть не смущаясь, одной рукой она придерживала волосы, а другой махала ему.
Когда он, опустив голову, направился к домику, казалось, все во дворе уставились на него. Под пристальными взглядами тело рассыпалось, как горсть высевок, ноги еле двигались. Ещё хуже дело обстояло с руками. «Сложить их на груди или, наоборот, опустить? Сунуть в карманы или заложить за спину? Некоторые ходят подбоченясь, как бывший директор госхоза «Цзяолунхэ» Коротышка Лао Ду, например. Тот даже спал подбоченясь. Нет, не годится. Коротышка Лао Ду ходил так, потому что был на должности и мог позволить себе такое. Тщедушный и малорослый, вот и напускал на себя важный вид. А кто такой Шангуань Цзиньтун? Нечто вроде тех быков из Луси, что кастрировали тогда в госхозе. Ни пола, ни чувств, хоть шило в зад втыкай — в лучшем случае лишь хвостом шевельнёт. Куда там руками размахивать и нестись как угорелому. Нет уж, оставим это наивным юнцам, а мне уже сорок два, — говорят, в таком возрасте уже внуков нянчат. Пусть висят по бокам», — в конце концов решил он. Втянул голову в плечи, вперил взгляд в землю и по привычке, выработанной за пятнадцать лет в лагере, как побитая собака, уныло поджав хвост, но не забывая поглядывать по сторонам, быстро зашагал, по-воровски прижимаясь к стене. У входа он услышал сверху громкий голос Лао Цзинь:
— Эй, Лю Дагуань, мой названый сынок пришёл, добавь-ка ещё пару блюд!
— Могучим и сильным мальчонка растёт, коль маток-гулён пару дюжин сосёт… — с завистью пропел кто-то.
Цзиньтун осторожно поднимался по простой деревянной лестнице. Сверху пахнуло духами, и он робко поднял голову. На площадке, расставив ноги, стояла Лао Цзинь, на широком напудренном лице играла насмешливая улыбка. Он невольно остановился, вцепившись в перила из стальной трубы. На них остался чёткий отпечаток его потной ладони.
— Поднимайся, поднимайся, сынок названый! — Она уже говорила искренне, без тени насмешки.
Автоматически преодолев ещё пару ступенек, он почувствовал на своей руке её мягкую ладонь.
Глаза ещё не успели привыкнуть к полумраку коридора, а он уже входил в логово соблазнительницы, чувствуя, что его ведёт не она, а запах её тела.
В залитой светом комнате синтетический ковёр на полу, обои на стенах, с потолка свешиваются шарики из скрученных полосок блестящей цветной бумаги. Посреди комнаты в стакане на офисном столе — несколько больших кистей для письма.
— Это так, для виду, — усмехнулась она. — Не очень-то я смыслю в иероглифах.
Цзиньтуну было неловко, он даже не смел взглянуть ей в глаза.
— Неужто в Поднебесной бывает такое? — вдруг рассмеялась она. — Чудо чудное, нечего сказать.
Подняв голову, он встретил бесстыдный, чувственный взгляд.
— Глаза-то под ноги не урони, сынок, — расшибёшь. На меня смотри. С поднятой головой ты волк, с опущенной — овца! Чудо чудное в Поднебесной — это когда мать устраивает постельные дела сына. Вот уж не ожидала, что ей такое в голову прийти может, этой старухе. Знаешь, что она мне сказала? «Спасать — так спасать до конца, почтенная сестрица, провожать — так провожать до дома. Ты своим молоком спасла его от смерти, но ведь не будешь же кормить его так всю жизнь!» — Лао Цзинь поразительно похоже копировала манеру речи Шангуань Лу. — Она права, твоя матушка, мне уже пятьдесят. При том, как я тут кувыркаюсь, это моё сокровище, — она похлопала через ткань халатика по своей единственной груди, — тоже долго не продержится. Когда ты ласкал её тридцать лет назад, она была хоть куда, была «исполнена духовного подъёма и боевого задора»,[194] как говаривали совсем недавно, а теперь уже не то, бывший феникс хуже курицы. Я обязана тебе с прошлой жизни, дорогой брат. Неважно, чем именно, да и думать об этом не хочется. Главное — моё тело тридцать лет томилось на медленном огне, оно готово, и ты можешь насладиться им как пожелаешь!
Цзиньтун смотрел как зачарованный на вздымающийся холмик единственной груди и жадно вдыхал её запах и запах молока, не замечая заголённые для него бёдра. Со двора донёсся крик весовщика:
— Хозяйка, тут вот что предлагают! — Он поднял вверх моток электрического провода. — Надо нам, нет?
Рассерженная Лао Цзинь высунулась из окна:
— Ну чего спрашивать? Бери! — Она прикрыла окно. — Мать его за ногу, если не боятся продавать, почему я должна бояться покупать? Не удивляйся: восемь из десяти приходящих сюда — воры. Так что я могу получить всё, что есть на стройке. Электроды в коробках, электроинструмент не распакованный, цемент — всё что угодно. Ну а я никому не отказываю, покупаю по цене старья, продаю как новое и получаю хорошую прибыль. Ясное дело, в один прекрасный день весь этот бизнес накроется, поэтому половина каждого заработанного юаня уходит на кормёжку этих прохвостов и ублюдков, а оставшуюся половину я могу тратить как вздумается. Сказать по правде, большая часть всех этих шишек и солидняков прошла через мою постель. Понятно, что они значат для меня?
Цзиньтун растерянно покачал головой. Лао Цзинь снова похлопала себя по груди:
— Всю жизнь у меня всё вокруг этой единственной груди и вертится. Все твои сволочи зятья, от Сыма Ку до Ша Юэляна, засыпали с этой титькой во рту, но ничего настоящего в моей душе ни к кому не родилось. Только ты, сукин сын, всю жизнь во сне являешься! После того случая с трупом ты якобы ни одной женщины не касался, и матушка твоя считает, что это и есть причина твоей хвори. Так я ей сказала, мол, какой разговор, почтенная тётушка! В чём Лао Цзинь толк знает, так в этом самом. Вы сыночка присылайте, а я уж из этой сопли железного мужика сделаю!
И она дразняще задрала ночную рубашку. Под ней ничего не было. Только белая, как снег, белизна и чёрная, как вороново крыло, чернота. Цзиньтуна пот прошиб, и он бессильно опустился на ковёр.
— Что, напугала? — рассмеялась она. — Не бойся, сынок названый, женская грудь — сокровище, но у женщины есть ещё и сокровище из сокровищ. Только не торопись, — как говорится, поспешишь — горячего доуфу не отведаешь. Пойдём, сейчас мы с тобой разберёмся.
194
Цитата из работы Мао Цзэдуна «Об одном кооперативе» (1958).