Страница 127 из 185
— Не надо ничего говорить, мама… — горестно сказал он, положив ей на плечо лохматую голову. — Разве это воровство… Такое вокруг творится, гораздо более стыдное…
Матушка достала из-под очага ступку для чеснока, растолкла горох, размешала с холодной водой и подала чашку Цзиньтуну:
— Поешь, сынок. Огня не зажигаю — боюсь, ганьбу сразу явятся разнюхивать. А тогда хлопот не оберёшься.
Он взял чашку обеими руками, а в горле першило от сдерживаемых слёз.
Обкусанной со всех сторон ложечкой матушка принялась кормить Попугая Ханя. Тот сидел на маленьком табурете и уплетал за обе щёки.
— Противно? — словно извиняясь, спросила матушка, глядя на сына.
— Нет, мама, что ты, — ответил Цзиньтун, роняя слёзы.
Он умял всё за несколько секунд, аж похрюкивал. Во рту чувствовался привкус крови — это кровь из матушкиного желудка и горла.
— Мам, как ты до такого додумалась? — спросил он, с грустью глядя на её уже седую, чуть трясущуюся голову.
— Поначалу в носок прятала, но на выходе обыскали, осрамили, как собаку. Тогда все стали этот горох есть. Вернулась однажды домой, меня и вырвано. Вырвало во дворе, шёл дождь, и я не стала убирать. Утром гляжу — остались кое-какие зёрнышки, а Попугай их подбирает и ест. И я проглотила несколько — вот и додумалась. Сначала палочками для еды рвоту вызывала, но запах… Теперь приспособилась: наклонишь голову — всё и вылетает. Не желудок, а сумка с едой.
Потом матушка расспрашивала, как он провёл год в агрохозяйстве и что с ним за это время приключилось. Он рассказал всё без утайки, в том числе и про то, что у него было с Цин Лунпин, про смерть Цюди, смерть Лу Лижэня и что Паньди сменила имя.
Матушка долго молчала. Когда она наконец заговорила, на востоке уже взошла луна, залив всё вокруг холодным светом.
— Ничего дурного ты не сделал, сынок. Душа той девицы по фамилии Лун обрела покой, и она теперь, почитай, из нашей семьи. Настанут лучшие времена, вернём её прах и прах седьмой сестры тоже.
Она уложила уже сонного Попугая на кан:
— Когда-то в семье Шангуань народу было как овец в овчарне, а теперь раз-два и обчёлся.
— Мама, а что восьмая сестрёнка? — задал наконец Цзиньтун мучавший его вопрос.
Матушка тяжело вздохнула и виновато глянула на него.
Юйнюй было за двадцать, но в душе она оставалась робкой, страшащейся всего маленькой девочкой. Жила съёжившись, как гусеница в коконе, и боясь доставить семье лишние неприятности.
Дождливыми летними вечерами она страдала, слыша, как во дворе выворачивает матушку. В небе грохотал гром, от порывов ветра шелестела листва, молнии прорезывали тьму, наполняя воздух запахом гари, но всё это не перекрывало ни звуков рвоты, ни резкой вони от извергнутого. От плеска падающих в воду горошин сердце трепетало. Так хотелось, чтобы эти звуки быстрее прекратились… И в то же время пусть бы они продолжались и продолжались. От запаха желудочного сока, смешанного с запахом крови, воротило, но она была благодарна за этот отвратительный запах. Когда матушка толкла свою добычу в ступке, Юйнюй казалось, что толкут её сердце. Матушка протягивала ей полную чашку, от которой пахло сырым горохом, а из невидящих глаз Юйнюй катились слёзы. Дивные губки подёргивались, и с каждой проглоченной ложкой поток слёз только усиливался. В душе накопилось столько слов благодарности матушке, но все они оставались невысказанными.
В прошлом году утром седьмого дня седьмого месяца, когда матушка собиралась на мельницу, Юйнюй вдруг протянула к ней бледные ручки:
— Какая ты, мама? Можно я тебя потрогаю?
— Глупышка моя, — вздохнула матушка. — Кругом вон что творится, а ты с этой ерундой… — Но подставила лицо и позволила ей погладить себя мягкими пальчиками. От них веяло леденящей сыростью. — Иди вымой руки, Юйнюй. В чане есть вода.
Когда матушка ушла, сестрёнка спустилась с кана. В корзинке под деревом весело распевал на все лады Попугай, на дереве щебетали птицы, по стволам деревьев ползали улитки, оставляя слизистый след, а под крышей ласточки строили гнездо. Она пошла на запах воды из чана и склонилась над ним. В воде отразилось её красивое лицо, совсем как Наташино, когда Цзиньтун пытался отыскать её в чане, но видеть своё лицо Юйнюй было не дано. Да и вообще мало кто видел лицо этой девочки из семьи Шангуань. Нос с горбинкой, белая гладкая кожа, мягкие светлые волосы, точёная длинная шея. Почувствовав холодную воду на кончике носа, а потом на губах, она погрузилась в неё с головой. Вода попала в нос и в горло, и она рывком подняла голову. В ушах звенело, в носу щипало. Она похлопала себя по ушам, и сразу стали слышны крики попугаев на дереве и плач Попугая Ханя, зовущего свою восьмую тётушку. Она подошла к нему, погладила зарёванное сопливое личико и, ни слова не говоря, на ощупь направилась к воротам.
Матушка смахнула слёзы тыльной стороной ладони.
— Твоя сестрёнка не хотела быть обузой, вот и ушла… — тихо проговорила она. — Её послал в нашу семью отец, Великий Дракон, но пришла пора возвращаться. Теперь она наверняка уже у себя в Восточном море и снова стала дочерью Дракона…
Цзиньтуну хотелось утешить матушку, но слова не шли на язык. Чтобы скрыть душевную муку, он начал кашлять.
В это время раздался громкий стук в ворота. Матушка вздрогнула и поспешно спрятала вымазанную горохом ступку.
— Цзиньтун, открой, глянь, кто там.
Отворив ворота, Цзиньтун увидел ту самую женщину с лодки. Она робко стояла у ворот, прижимая к груди разбитую лютню.
— Ты Цзиньтун? — тонко, как комар, пискнула она.
Это вернулась Шангуань Сянди.
Глава 45
Зимним утром пять лет спустя лежавшая в восточной пристройке Шангуань Сянди вдруг поднялась со смертного одра. У неё обострилась застарелая болезнь: вместо сгнившего носа зияла дыра, глаза не видели. Грива чёрных волос выпала, на усохшем черепе кое-где остались ржавые клочки. Добравшись ощупью до шкафа, она забралась на табурет, взяла свою разбитую лютню и так же, на ощупь, вышла во двор. Тёплые лучи солнца упали на её разлагающееся тело. Она смотрела на солнце невидящими глазами, и из двух глубоких впадин вытекло немного жидкости, похожей на клей. Матушка, которая плела во дворе камышовые циновки для производственной бригады, оторвалась от работы:
— Сянди, доченька моя бедная, зачем же ты вышла? — с горестным упрёком произнесла она.
Сянди, скрючившись, села под стеной дома и вытянула покрытые струпьями ноги. Живот у неё обнажился, но стыда она уже не испытывала и от холода не страдала. Матушка сбегала в дом за одеялом и прикрыла ей ноги.
— Доченька моя драгоценная… И вся-то твоя жизнь… вот уж правда… — Матушка смахнула слёзы — а может, их и не было — и опять принялась за плетение.
С улицы доносились крики школьников. «Атаковать, атаковать и ещё раз атаковать классовых врагов! Довести до конца великую пролетарскую культурную революцию!» — орали они. Стены всех домов были размалёваны наивными детскими рисунками и исписаны корявыми иероглифами лозунгов с кучей ошибок.
Сянди хихикнула.
— Мама, я переспала со множеством мужчин и заработала кучу денег, — сдавленно начала она. — Накупила золота и бриллиантов, их хватит, чтобы вы были сыты всю оставшуюся жизнь. Всё это здесь. — Она сунула руку в пустоту полукруглого корпуса лютни, которую расколотил функционер коммуны. — Взгляни, мама, на эту большую жемчужину, она светится в темноте, её мне подарил японский торговец. Прикрепите на шапку, и можно без фонаря ходить ночью по улице… А это «кошачий глаз», я выменяла его на десять колец и небольшой рубин… Эта пара золотых браслетов — подарок господина Сюна, он взял меня девственницей… — Одну за другой извлекала она эти хранившиеся лишь в её памяти драгоценности, приговаривая: — Забирай всё, мама, и не печалься. Что нам печалиться с таким-то богатством! Один этот изумруд можно обменять по меньшей мере на тысячу цзиней муки, а это ожерелье стоит чуть ли не целого мула… Мама, в тот день, когда я сошла в этот ад, я поклялась, что обеспечу сёстрам безбедную жизнь. Да, я пожертвовала для этого своим телом, но разве есть разница — один раз продать себя или тысячу… И я всегда носила с собой эту лютню… Вот этот медальон заказан специально для Цзиньтуна. Пусть носит, это пожелание долголетия… Мама, вы бы спрятали эти драгоценности подальше, чтобы воры не добрались. Или чтобы комитет бедноты не отобрал… Твоя дочка всё это потом и кровью заработала… Хорошо, мама, спрячешь?