Страница 12 из 185
— Мама, мамочка, как больно!.. Умираю…
Изо рта у него выскользнула маленькая золотистая рыбка. Барахтаясь, он взбаламутил дно, и из ямы поднялось жуткое зловоние.
Товарищи его лежали ничком — кто стонал, кто извергал ругательства. Их оружие валялось на земле. Лишь один, худой и смуглолицый, держал в руке пистолет.
— Братцы, — волновался он, — быстро выбираемся отсюда! Японцы скоро будут здесь!
Обожжённые продолжали лежать как лежали, словно не слыша. Лишь двое поднялись, шатаясь, но, сделав пару неверных шагов, снова рухнули на землю.
— Разбегаемся, братцы! — кричал смуглолицый, пиная в зад лежащего рядом.
Тот чуть прополз вперёд, кое-как встал на колени и взвыл:
— Командир… Глаза… Я ничего не вижу…
Теперь она наконец знает, что смуглолицего зовут Командир. И тут он закричал:
— Братцы, дьяволы наступают!
Действительно, с востока по гребню дамбы двумя колоннами надвигались волной прилива две дюжины японских конников. Дамба ещё пылала, но отряд держал строй, лошади следовали друг за другом почти вплотную. У проулка семьи Чэнь передний всадник повернул вниз по склону, остальные последовали за ним. Пройдя рысью по краю покрытого золотистым песком участка за дамбой — его, ровный и твёрдый, семья Сыма использовала для просушки зерна, — они перешли в размашистый галоп и развернулись в одну линию. Высоко подняв сверкающие на солнце узкие и длинные мечи, японцы стремительно, как ветер, с громким боевым кличем понеслись на врага.
Командир, не целясь, выстрелил из пистолета по летящим в атаку конникам — из дула закурился белёсый дымок. Отбросив пистолет, он, припадая на одну ногу и петляя, как заяц, побежал туда, где прятались сёстры Шангуань. Его нагнал большой жеребец розово-жёлтой масти. Сидевший в седле японец резко нагнулся и рубанул, целясь в голову. Командир упал, голова осталась невредима, но мечом снесло кусок правого плеча. Отрубленная плоть взлетела в воздух и упала. Лайди своими глазами видела, как этот кусок размером с ладонь запрыгал по земле, точно лягушка, с которой содрали кожу. Вскрикнув от боли, командир несколько раз перевернулся на земле и недвижно застыл. Уложивший его японец повернул коня к рослому детине с большим мечом. На лице у того читался страх, он слабо взмахнул мечом, целясь вроде бы коню в голову, но тот в прыжке сбил его с ног копытами. Всадник тут же наклонился и одним ударом раскроил здоровяку череп, заляпав мозгами свои галифе. Вскоре все десять партизан, выбежавших из кустов, обрели вечный покой. Японцы отпустили поводья, и кони, ещё возбуждённые атакой, продолжали гарцевать по трупам.
В это время из редкой сосновой рощицы на западе от деревни показался ещё один конный отряд. За ним следовало множество пехотинцев в хаки. Соединившись, конники направились по дороге, что вела к деревне. Туда же пчелиным роем устремились и пехотинцы в круглых стальных касках, с воронёными винтовками за плечами.
Пожар на дамбе догорал, в небо поднимались клубы чёрного дыма. Невесть откуда взявшиеся полчища мух облепили трупы, превращённые конскими копытами в сплошное месиво, лужи крови на земле и забрызганные кровью листья растений. Кружились они и вокруг командира.
Перед глазами у Лайди всё плыло, веки отяжелели и слипались от этого странного, дотоле не виданного зрелища: отделённые от крупа, но дёргающиеся лошадиные ноги и головы с торчащими из них ножами; обнажённые мужские тела с повисшими между ног огромными причиндалами; человеческая голова — она каталась и квохтала, как курица-несушка. А ещё среди стеблей конопли прямо перед ней прыгали на тоненьких лапках крошечные рыбёшки. Но больше всего её перепугало другое: командир, которого она считала убитым, медленно поднялся на колени, нашарил свою отрубленную плоть, расправил этот кусок и приладил к зияющей ране. Но он тут же отвалился, скрывшись в траве. Командир схватил его и стал колотить о землю, пока тот безжизненно не застыл. Потом выдрал лоскут из своего рванья и плотно замотал в него непослушную плоть.
Глава 8
Шум во дворе вывел Шангуань Лу из забытья. И её охватило отчаяние: живот такой же надутый, а половина кана в крови. Собранная свекровью пыль превратилась в липкую, пропитанную кровью грязь, а неопределённость ощущений сменилась чёткостью и ясностью. Между балками беззвучно порхала летучая мышь с розоватыми крыльями, на чёрной стене медленно проступало синевато-красное лицо, и это было лицо мёртвого мальчика. Раздиравшая нутро боль притупилась, и она с удивлением обнаружила в промежности маленькую ножку с блестящими ноготками. «Всё, — мелькнула мысль, — конец мне пришёл». При мысли о смерти навалилась глубокая печаль, она уже видела, как её кладут в гроб из хлипких досок, свекровь смотрит зло и хмуро, муж мрачен и молчалив, и лишь семеро её девчушек плачут навзрыд…
Девчоночий плач перекрыл зычный голос свекрови. Шангуань Лу открыла глаза, и видение исчезло. Через окошко лился яркий свет, в комнату волнами проникал аромат софоры. Об оконную бумагу билась пчела.
— Ты, Фань Сань, погоди руки мыть, — говорила свекровь. — Эта наша невестка драгоценная так и не родила ещё. Только одна ножка и вышла. А вдруг и ей поможешь…
— Ну что ты несёшь, почтенная сестрица, надо же сказануть такое! Фань Сань по ослам да по лошадям доктор, какое мне у женщины роды принимать.
— Что у человека принимать, что у скотины — всё едино.
— Ты бы меньше языком болтала, сестрица, а лучше бы воды принесла. И не боялась бы потратиться, а послала бы за тётушкой Сунь.
— А ты будто не знаешь, что я не в ладах с этой старой ведьмой! — загрохотала свекровь. — Она в прошлом году курицу у меня стащила.
— Ну как знаешь, не моя жена рожает, а твоя невестка! — вывернулся Фань Сань. — Эх, мать-перемать, моя-то жена ещё в животе у моей тёщи корчится… Ты, почтенная сестрица, не забудь-ка про вино и свиную голову — я как-никак две жизни твоей семье спас!
В голосе свекрови зазвучали нотки печали:
— Ты уж смилуйся, Фань Сань! Как в прежние времена говорили, за всякое благодеяние, пусть и не сразу, награда будет. К тому же на улице вон стрельба какая! А ну как выйдешь и на японцев наткнёшься…
— Брось! — отмахнулся Фань Сань. — Столько лет живём в одной деревне как одна семья, вот я сегодня и делаю исключение из правил. Я тебе прямо скажу, хоть ты и твердишь, что человек или скотина — всё едино, но, в конце концов, жизнь человека превыше всего…
Шангуань Лу услышала шаги: кто-то направлялся в дом и при этом звучно сморкался. «Неужели свёкор с мужем да ещё этот хитрюга Фань Сань войдут сюда? Ведь я же голая!» От гнева и стыда перед глазами поплыли какие-то белые клочья, будто рваные облака. Она хотела было сесть и поискать одежду, чтобы прикрыться, но не смогла и шевельнуться.
Где-то за деревней раздавались громовые раскаты. В минуты затишья слышался таинственный и в то же время знакомый гул, словно откуда-то лезли бесчисленные зверюшки, словно что-то грызли бесчисленные зубы. «Да что же это за звук такой?» — мучительно размышляла она. Яркой вспышкой в мозгу высветилась картина десятилетней давности, когда во время особенно страшного нашествия саранча хлынула тёмно-красным валом, подобно наводнению, закрыв собой солнце, и сожрала подчистую всю листву и даже кору на ивах. Именно эта жующая саранча издаёт такой страшный звук! «Опять налетела саранча, — в ужасе думала она, погружаясь в пучину безнадёжности. — Пошли мне смертыньку, владыка небесный, исстрадалась уже… Господи Боже, Пресвятая Дева, ниспошлите милость, спасите душу мою…» — отчаянно молила она, взывая ко всем китайским и западным богам, и боль в сердце, да и во всём теле, казалось, отступила. Вспомнилось, как весной на лугу рыжеволосый и голубоглазый, по-отечески добрый уважаемый пастор Мюррей говорил, что китайский небесный правитель и западный Бог суть одно божество, как рука и ладонь, как лотос-ляньхуа и лотос-хэхуа. «Как петушок и дрючок», — стыдливо добавила она. Дело было в начале лета, и он стоял с этой мужественно вздыбившейся штуковиной в рощице софоры. Вокруг всё было усыпано прекрасными цветами, аромат пьянил, как вино. Она плыла, как облачко, как пушинка. Бесконечно взволнованная, смотрела она в серьёзное и святое, близкое и ласковое, улыбающееся лицо Мюррея, и глаза её наполнились слезами…